Victoria. Янина Хмель

книгам не была для тебя сюрпризом.

      – Знаешь, Вика… Никто не будет терпеть эту твою любовь. Кроме твоего Глеба. Может, зря ты его отпустила?

      Я ничего не смогла ответить на это. Если бы открыла рот – сорвалась бы. Молчала, кусая губы и пытаясь удержать лавину слёз.

      – Ты же понимаешь, насколько ужасный характер у тебя? И если его кто-то терпит…

      – Хватит. – Антона перебил Глеб.

      Я с благодарностью смотрела на него. Сама заткнуть его я не смогла бы. Сейчас не смогла бы.

      – Не унижайся. Если у неё такой ужасный характер, то какого чёрта ты ещё здесь? Тебе помочь убраться?

      Антон ничего не ответил. Ушёл молча. Даже не обернулся в дверях.

      А я кинулась Глебу на шею.

      – Ты пришёл… – Всхлипывала я, прижимаясь к нему.

      – Почувствовал, что тебе нужно моё плечо. – Глеб гладил меня по спине.

      – У меня на самом деле ужасный характер?

      – Не начинай, ладно?

      Я кивнула. Поплачу об этом ночью. В подушку. Одна.

      – Я тебя отпускаю. Иди, займись шоппингом. Отвлекись.

      Я отстранилась от него:

      – Здесь моё место. Здесь я отвлекаюсь. У тебя три выходных. И не надо меня жалеть. – Резко. Но я знаю, чего мне будет стоить минутная слабость в его объятиях.

      – Вика…

      – Оставь меня.

      Глеб оставил. Его не нужно было просить дважды. Никогда. Наверное, это и было причиной разрыва наших отношений. Я в порыве гнева заставила его уйти. А в душе хотела, чтобы он остался. Но он ушёл. Гордый.

      А потом, когда вернулся – гордой уже была я. И не впустила, а, как выразился Антон, отпустила, пожелав ему всего хорошего.

      Дальше между нами был год молчания. Потом случайная встреча. Потом мы поняли, что не можем друг без друга. Только у Глеба появилась Марина, у меня – Антон. И оба (как будто соревновались за Оскар) играли роли гордых и безразличных. Но так ли это на самом деле? Я даже за себя ответить не могу.

      Когда моей душе было очень плохо – так, что хотелось выть, – я в молитвах обращалась к двум душам: к своей бабушке и к сестре Глеба.

      С Викторией я не была знакома (я познакомилась с Глебом и его семьёй через два года после трагедии), но тянулась к ней. А её мама тянулась ко мне. Я для неё была как панацея.

      Когда Глеб вёл меня знакомить со своими родителями, даже думал о том, чтобы я представилась не своим именем. Слишком больно для его мамы было услышать это имя. Ещё и цвет волос: моя голова горела ярким пламенем. Я была рыжая, как и Виктория.

      Как бы я ни страдала сейчас, после измены с Антоном, – эти терзания не шли в сравнение с тем, что я переживала после расставания с Глебом. Сейчас была уязвлена моя гордость, а тогда – разбито сердце.

      Я долго «оттирала» из памяти звук его отдаляющихся шагов. Это как оттирать белый ковёр от крови. Розовый оттенок всё равно останется.

      Я ещё вздрагивала (первое время после того, как мы помирились, и он принял моё предложение о работе в моём книжном баре), когда Глеб уходил с работы. Смотрела вслед, а слёзы потери сами собой наворачивались на глаза. Было странно переживать ту боль, знакомую по шагам. Но со временем я привыкла.

      Следующее, к чему тоже