Полное собрание сочинений. Том 5. Произведения 1856–1859 гг.. Лев Толстой

с слезами на глазах. Муж заплакал, священник прошел в дверь, старушка всё еще была без памяти, и в первой комнате стало совершенно тихо. Через пять минут священник вышел из двери и, сняв эпитрахиль, оправил волосы.

      – Слава Богу, оне спокойнее теперь, – сказал он, – желают вас видеть.

      Кузина и муж вышли. Больная тихо плакала, глядя на образ.

      – Поздравляю тебя, мой друг, – сказал муж.

      – Благодарствуй! Как мне теперь хорошо стало, какую непонятную сладость я испытываю, – говорила больная, – и легкая улыбка играла на ее тонких губах. – Как Бог милостив! Не правда ли, Он милостив и всемогущ? – И она снова с жадной мольбой смотрела полными слез глазами на образ.

      Потом вдруг как будто что-то вспомнилось ей. Она знаками подозвала к себе мужа.

      – Ты никогда не хочешь сделать, что я прошу, – сказала она слабым и недовольным голосом.

      Муж, вытянув шею, покорно слушал ее.

      – Что, мой друг?

      – Сколько раз я говорила, что эти доктора ничего не знают, есть простые лекарки, они вылечивают… Вот батюшка говорил… мещанин… Пошли.

      – За кем, мой друг?

      – Боже мой! ничего не хочет понимать!.. – И больная сморщилась и закрыла глаза.

      Доктор, подойдя к ней, взял ее за руку. Пульс заметно бился слабее и слабее. Он мигнул мужу. Больная заметила этот жест и испуганно оглянулась. Кузина отвернулась и заплакала.

      – Не плачь, не мучь себя и меня, – говорила больная, – это отнимает у меня последнее спокойствие.

      – Ты ангел! – сказала кузина, целуя ее руку.

      – Нет, сюда поцелуй, только мертвых целуют в руку. Боже мой! Боже мой!

      В тот же вечер больная уже была тело, и тело в гробу стояло в зале большого дома. В большой комнате с затворенными дверями сидел один дьячок и в нос, мерным голосом, читал песни Давида. Яркий восковой свет с высоких серебряных подсвечников падал на бледный лоб усопшей, на тяжелые восковые руки и окаменелые складки покрова, страшно поднимающегося на коленах и пальцах ног. Дьячок, не понимая своих слов, мерно читал, и в тихой комнате странно звучали и замирали слова. Изредка из дальней комнаты долетали звуки детских голосов и их топота.

      «Сокроешь лицо Твое – смущаются, – гласил псалтырь, – возьмешь от них дух – умирают и в прах свой возвращаются. Пошлешь дух Твой – созидаются и обновляют лицо земли. Да будет Господу слава во веки».

      Лицо усопшей было строго, спокойно и величаво. Ни в чистом холодном лбе, ни в твердо сложенных устах ничто не двигалось. Она вся была внимание. Но понимала ли она хоть теперь великие слова эти?

      IV.

      Через месяц над могилой усопшей воздвиглась каменная часовня. Над могилой ямщика всё еще не было камня, и только светло-зеленая трава пробивала над бугорком, служившим единственным признаком прошедшего существования человека.

      – А грех тебе будет, Серега, – говорила раз кухарка на станции, – коли ты Хведору камня не купишь. То говорил: зима, зима, а нынче что ж слова не держишь? Ведь при мне было. Он уж приходил к тебе раз просить; не купишь, еще раз придет, душить станет.

      –