.

помещается во рту. Сегодня тоже забыли принести воды… или не забыли?

      Она нарочно, белолицая Мэб, рожденная туманом.

      Ей нравится унижать, но Оден, слизывая с камней испарину, уже не чувствует себя униженным. Привык. Жаль, что этой воды слишком мало.

      Но умереть ему не позволят: королева не любит терять игрушки.

      – Думаешь, ушел от меня? – Вот она, рядом. Стоит, склонив голову к плечу, поглаживает темно-красные бусины ожерелья. Сияет в темноте ледяная корона. Остры шипы терний, и мертвый виноград зреет на бледных лозах.

      Ее нет. Не существует.

      Она осталась там, в темноте, а Оден вышел.

      Выжил.

      – Иллюзия. – Королева Мэб знает в иллюзиях толк, недаром туманы идут рука об руку с грезами. Она присаживается, и пурпурная парча платья тонет в грязи его камеры. – Это всего-навсего иллюзия… ты мертв, и давно. Чувствуешь?

      Ее рука прижимается к его щеке, и большой палец скользит по губам, сдирая сухую кожу. Лишь этот и еще указательный не защищены чехлами для ногтей и оттого выглядят неестественно короткими.

      – Видишь, ты ничего не чувствуешь. И значит, ты мертв. Смирись.

      Нет. Он хочет вдохнуть, но рука закрывает рот, а нос привычно забит не то слизью, не то засохшей кровью.

      – Упрямый пес…

      Она давит на губы, впивается когтями в щеку, но Одену уже не больно. Наверное, он и вправду мертв.

      – Нет… – У него чудом получается вывернуться и сделать вдох. – Я живой.

      – И чем докажешь? – Мэб слизывает с пальцев капли крови, темные, как гранаты ее ожерелья.

      – У… у меня есть невеста.

      Глаза Мэб – зеленый нефрит. Сама она мертва, давно мертва, укутана саванами туманов. И отравляет их, рождая безумные грезы. А Оден жив.

      – …во всем мире не отыскать девушки прекраснее ее… Ее волосы светлы, мягки и душисты, как солнечный луч…

      – Есть, конечно, есть, – шепчет кто-то на ухо, успокаивая. – И тебя ждет. Ты к ней вернешься, и вы будете счастливы.

      Держит крепко, но мягко. И руки теплые, живые. А если Оден способен ощущать тепло, то он жив.

      – Эйо…

      – Я, кто еще. – Она рядом, ее запах – серебра, вереска и меда – заслоняет те, принесенные из сна. Это ведь сон. Просто сон.

      – Кошмар, да? – Эйо заставляет его лечь и сама устраивается рядом. Она сразу заявила, что плащ один, а она не настолько жалостлива, чтобы ночью мерзнуть. – Кошмары уйдут. Со временем. Сначала они каждую ночь, а потом постепенно блекнут… выцветают, как шторы на солнце. Теряя силу, приходят все реже и реже. Однажды и вовсе о тебе забудут.

      – О тебе забыли?

      Она задерживает дыхание, но отвечает спокойно, равнодушно даже:

      – Еще нет. Времени прошло не так много.

      И Оден запирает вопрос о том, сколько времени прошло с той злосчастной ночи, когда жи́ла, откликнувшись на его зов, раскрылась в русле ущелья. Он слышал, как стонут скалы, наливаясь краснотой, трещат, грозя обвалами, и не выдерживают жара.

      Грохот их оглушает.

      И кажется, что крепостные стены рушатся беззвучно…

      Это было. Когда?

      Год?