Неудержимолость. Стефания Данилова

тебе предо мной замирать.

      И всесильный Васильевский остров

      супротив меня выставил рать

      тех, кому так легко и так просто

      приходить на него умирать.

      Ты живешь на какой-то из линий

      то ли острова, то ли руки,

      хироманта они разозлили, —

      я и жизни живу вопреки!

      Мне не стыдно уже больше года

      гнать, вертеть, ненавидеть, терпеть,

      и с какого такого глагола

      я пишу и живу – о тебе?

      Я – плохая любовница, милый.

      Оттого, что в ночи я стою

      под окном, и глаза устремила

      в непроглядную темень твою!

      Я – хорошая смерть, мой хороший.

      Домотканой, посконной, босой

      я по каждой брожу из дорожек

      с перерезанной рыжей косой.

      По тебе я обрезала косы,

      нить с тобою обрезать забыв.

      Тоскоглазый, печальноволосый!

      Мне ль свое деревцо – на гробы,

      на лохань, на последнюю парту?

      Исковеркай меня! Искорёжь!

      Твой дневник мёртв с четвертого марта,

      ты во мне – никогда не умрешь.

      Миллениум

      Удержаться не раз, не два, и не три с другими, но

      предпоследнее им отдавая без сожаления —

      чтобы это последнее было твоим, а именно —

      миг, когда «милый мой» перерастет в Миллениум,

      пробуждающийся между нами двоими на

      одноместной планете без отопления.

      Поздравляйте меня без доли предубеждения

      в переполненном зале вечного ожидания

      одновременно с Новым Годом и с Днем Рождения.

      Собиранья башкой углов, по углам шатания

      больше нет, смастерили крепко развал-схождение.

      Я теперь не растение. Я теперь – нарастание.

      Нам завещан был нрав крутой и немного времени

      чтобы, как в старом добром, сыграть в антонимы.

      Сила лёгкости, а не тяжести. Сила трения

      не влияет на свет, рождаемый меж ладонями.

      Свет прольется на лист, утвердив договор дарения

      сердца размером с Новую Каледонию.

      Красотой с неё. Синевой. И другими данными.

      Глина на голубой крови не боится обжига.

      Чтобы мы становились легендой, а не преданием

      нас огню, медным трубам, воде и всему хорошему —

      не найдется мне ни оправы, ни оправдания.

      Но найдется в руке рука и карманный Боже мой,

      и простые слова.

      И вера моя, покрывшая

      первым снегом пути железнодорожные.

      И – поверишь ли? – мы,

      летающие

      над крышами.

      Мы, казавшиеся практически невозможными.

      «Раскололся твой хрустальный шар…»

      Раскололся твой хрустальный шар,

      больше ничего не видно в нём.

      И двумя пощёчинами – жар.

      Это – испытание огнём.

      Дождь вокруг без края и конца

      цокает монгольскою ордой.

      Две реки в пустынности лица.

      Это – испытание водой.

      Промолчи,