Шуршание философа, бегающего по своей оси. Юна Летц

понравилось мясо, которое я заказывал?

      – Да, оно было неплохим, – женщина отвечает спокойно, ни о чём не догадывается.

      – Неплохим?

      Он иронически сотрясает её за плечо.

      – Нормальное мясо, – подтверждает недоумённо жена (ни капли сожаления в глазах).

      «Что ж, тогда, может, расстанемся, пока не сожрала всего меня». Но вместо этого:

      – Я рад, что у нас похожие вкусы.

      …Это черта, которая объединяет всех мужчин в один вид. Это секта без собраний, религия, созданная из одной привычки, и мантра её: никогда, слышишь, никогда не ешь из моей тарелки.

      САТОРИ

      Город остановился, всё остановилось. Она, оглушенная словно, залеплена отчаянием, укором, собой, ходит бледная, на пластмассовых ногах и совершенно не умеет запахнуться сейчас, прикидываться. Она идёт по протоптанной, и впереди не следы, но вмятина сплошная из человеческих дорог. Она так идёт, а там ещё какие-то субботники, куличи, события, там ещё люди по бокам живут по плану такому, придуманному любителями закреплять всё и везде (собственность, желудок, власть).

      Она идёт куда-то, такая послушная – четыре этажа воспоминаний над крышей, каверз и золотые мозги, только теперь всё это пропало, загналось в угол и сидит там, немного беспомощное.

      – Вот бы стать лёгкой, как снег, и падать на руки, лица. Вот бы не ждать знаков или просто не ждать…

      Потом она здесь. Села и сидит на голубой кушетке, сидит на покрывале бумажном, но ей всего этого не видно, она же в вакууме таком, скомканная в точечку – нет ни чувств, ни направления. Вектор засох и отломался. Она сидит там, сидит, а внутри неё пульсирует это тугое принципиальное решение, собирающееся разорвать её жизнь моментально на эти полосы, метания, канделябр, не подставить под кого-то, но пустить по блестящим залам в рубище знатока – бродить, рассказывать истории про марвинов и изобретение любого предмета. Она сидит так, собравшись в кулачок, и готовится этим кулачком стукнуть трижды глухо из своего вакуума, но со всей силы, стукнуть, чтобы все поняли: это не временно, это вердикт – что-то такое тугое (да-да, вердикт).

      И тогда каждый пойдёт в свою сторону: она в свою, проблема – в свою, прошлое куда-то тоже и сорок четыре заглушки на колесе; она не собирается паразитировать там, вытаскивать воспоминания. Уже решила, и решение это своей жизнью живёт, ищет запечатления, после которого сотрется всё, что там случалось с ней когда-то: сомнительность, раздвоение, рок.

      Сюда заходит человек, указывает ей жестом на что-то, и она снимает одежду и гладит себя по боковому изгибу, проверяя, точно ли она сделает такое, или ещё получится это вылечить, что ли, изменить.

      – Присаживайтесь. Вы обдумали всё?

      – Я, кажется, обдумала всё.

      – Вот тут подпишите.

      Она корябает дрожащей рукой по белому потолку, и это не потолок, но бумага, и она корябает там, и скользкое сомнение, как гнида, или как надежда, вьется – объятное, простое, «выбери меня, не делай». Но нет, она же уже приняла, и только докончить линию… Ломанная сердечная… Вот и всё.