Полубрат. Ларс Соби Кристенсен

Но нет, мне выпало обзываться Барнумом, и мы должны были тащиться аж в Рёст, чтобы вписать такое имечко в церковные книги. Кондуктор отнес наши чемоданы в спальный вагон. Локомотив дернулся, мать прильнула к окну и замахала, меня держал на руках отец. Я помню тот запах, как заправский химик, я могу у себя в лаборатории воспоминаний разложить его на составные части, снимая слой за слоем: средство для волос, мешающееся со сладким парфюмом выскобленных щек, тяжелая табачная вонь перчаток, кисловатый душок тугого взопревшего воротничка, все это возгоняется и превращается в терпкую вокзальную пряность – расставание. Но в тот день я спал себе, ни о чем не ведая, ибо существовал еще вне воспоминаний. Положили меня с матерью на нижней полке, на краешке которой сидел отец и свинчивал крышку с карманной фляги. Он наполнил стаканчик для чистки зубов и протянул матери, у которой хватило сил только понюхать. Что ж, отец выпил все сам, выдохнул: – Ну вот, парень получит причитающееся ему имя. А я склепаю разорванные связи. – Он налил еще и опять выпил: – Твое здоровье, любимая. Пусть это станет нашим запоздалым свадебным путешествием. – Мать взяла его увечную руку и зашептала, чтоб не разбудить по-прежнему спавшего меня: – Они знают, что мы едем? – У отца пронзило болью ампутированные пальцы. – Они? – Твои родители. – Я даже не уверен, живы ли они, – прошептал он. Отец сполз на пол и застыл, стоя на коленях и уткнувшись лицом матери в грудь. – Вера, я боюсь. Боже, как я боюсь!

      В Тронхейме льет дождь. Мать выносит из вагона меня, а кондуктор – коляску, в которую меня и кладут. Отец стряхнул с себя страх. Он деятельно сует кондуктору купюру и хлопает его по плечу. – Я могу отнести чемодан и остальное, – говорит кондуктор, молниеносно пряча деньги в фуражку. – Отлично, – отвечает отец, подталкивая его (давай, давай!), вслед за чем выменивает у некоего субъекта, ожидающего открытия вокзальной забегаловки, зонтик на пустую фляжку. – Что это? – спрашивает мама. – Так, небольшой подарочек! – хохочет отец, раскрывая над нами черный зонтик, под которым они и довозят меня до пристани. Почтовый пароходик уже стоит у причала. Мать бледнеет. Теперь страшно делается ей. – Мы поплывем не на этой посудине, нет? – шепчет она. Но отцу недосуг ответить, потому что огромную деревянную коробищу, самое малое четыре на четыре метра, которую поднимают на борт, заваливает порывами ветра набок, и она едва не выскальзывает из ремней. – Осторожнее, черти! – вскрикивает отец. Наконец груз удается невредимым опустить на палубу, осевший пароходик ходит ходуном, стоящие вдоль поручня пассажиры аплодируют, а отец отвешивает глубокий поклон, точно это он перенес на борт драгоценный груз мановением своей одной целой и одной ополовиненной руки.

      В каюту нас провожает лично сам капитан. Каюта тесная, низкая, за иллюминатором перекатываются волны. – Сколько мы стоим в Сволвере? – спрашивает отец. – Час, – отвечает капитан. – Отлично! – радуется отец. Засим капитан приглашает семейство Нильсенов