Трилогия. Юн Фоссе

чего люди не хотят дать им приют, может, оттого, что видят, Алида-то на сносях, со дня на день родит, это ведь сразу видать, или, может, оттого, что не венчаны они и, стало быть, по-настоящему нельзя их считать мужем и женой да и порядочными людьми тоже, но разве такое с виду заметно, нет, вряд ли, хотя, может, все-таки заметно, ведь должна же быть причина, чтобы отказывать им в приюте, и не венчаны Асле с Алидой не оттого, что не хотели пожениться, не хотели, чтобы священник их повенчал, но как сыскать время и возможность для этого, им ведь не больше семнадцати, и, понятно, нет у них того, что потребно для свадьбы, а вот как только будет, они чин чином поженятся, со священником, и поваром, и свадебным застольем, и музыкантом, и всем, что положено, ну а до тех пор пусть все остается как есть, да, как есть, в общем-то оно и хорошо, но отчего же никто не хочет дать им пристанище, что с ними не так, может, лучше бы им думать, будто они повенчаны, муж и жена, ведь коли бы они сами этак думали, то и другим наверняка было бы труднее заметить, что живут они во грехе, а теперь вот куда ни стучались, кого ни спрашивали, не найдется ли для них пристанища, никто не желал их приютить, но им невмоготу уже идти дальше, смеркается, на дворе поздняя осень, темень, холод, а вскорости, поди, сызнова дождь начнется

      Я так устала, говорит Алида

      и они останавливаются, и Асле смотрит на Алиду и не знает, что сказать в утешение, они ведь уже столько раз утешались разговором о будущем ребенке, будет ли это девочка или мальчик, вот о чем они толковали, и Алида считала, что с девочками легче, а он считал наоборот, что легче с мальчиками, хотя девочка ли, мальчик ли – все равно они будут рады и благодарны за ребенка, родителями которого вскорости станут, так они говорили, утешаясь мыслями о ребенке, что вот-вот родится. Так и шли Асле с Алидой по улицам Бьёргвина. И до сих пор не больно-то огорчались, что никто не хочет их приютить, в конце концов все как-нибудь уладится, найдется кто-нибудь, у кого есть каморка, где они смогут немного пожить, все непременно уладится, ведь вон сколько в Бьёргвине домов, маленьких и больших, не как на Дюльгье, где всего-навсего несколько усадеб да несколько рыбацких домишек на берегу, она, Алида, была дочкой мамаши Хердис из Пустоши, так они говорили, из маленького двора на Дюльгье, там и росла при мамаше Хердис вместе с сестрой Улиной, папаша-то Аслак уехал и не вернулся, Алиде тогда было три, а ее сестре Улине пять лет, и Алида даже толком не помнила отца, только голос, до сих пор слышала его, слышала этот ласковый, проникновенный голос, чистый, звонкий, веселый, но это было и все, что осталось ей от папаши Аслака, ведь она не помнила ни как он выглядел, ни другого чего не помнила, только голос, когда он пел, вот и все, что она хранила в памяти от Аслака. А он, Асле, вырос на Дюльгье, в лодочном сарае, где на чердаке устроили вроде как жилье, там он и жил вместе с матерью Сильей и отцом Сигвалдом, до тех пор, пока папаша Сигвалд однажды в нежданный осенний шторм не сгинул в открытом море, он рыбачил к западу, за островами, и лодка затонула мористее островов, за Большим Камнем. Вот так мамаша Силья и Асле остались в Сарае одни. Но вскоре после того как папаша Сигвалд сгинул, мамаша Силья стала хворать, исхудала, так исхудала, что кости прямо сквозь лицо просвечивали, большие голубые глаза становились все больше и больше, под конец чуть не все лицо заполонили, так казалось Асле, а длинные каштановые волосы ее поредели, истончились, и однажды, когда она утром не встала, Асле нашел ее в кровати мертвой. Мамаша Силья лежала с открытыми глазами, большими голубыми глазами, и смотрела туда, где раньше лежал папаша Сигвалд. Тонкие каштановые волосы закрывали почти все лицо. Мамаша Силья лежала мертвая. Случилось это год назад, когда Асле было шестнадцать. И остался он один-одинешенек, со скудным скарбом в Сарае да отцовой скрипкой. Один остался Асле, один как перст, если б не Алида. И когда увидел мамашу Силью мертвой, совершенно мертвой и бесконечно далекой, подумал он об Алиде. О длинных черных ее волосах, о черных ее глазах. О своей Алиде. У него ведь была Алида. Теперь она стала единственным, что у него осталось. Единственным, о чем он думал. Асле поднес руку к холодной белой щеке мамаши Сильи, провел по ней пальцами. Теперь у него больше никого нет, только Алида. Так он подумал. Да еще скрипка. Про нее он тоже подумал. Ведь папаша Сигвалд не только рыбачил, он был вдобавок изрядным музыкантом, много лет играл на каждой свадьбе по всему Внешнему Сигне, и когда случалось устраивать танцы, летними вечерами, опять же играл папаша Сигвалд. В свое время сам он тоже пришел на Дюльгью с востока играть на свадьбе крестьянина, хозяина Лейте, там и повстречал мамашу Сигне, она была в усадьбе работницей и прислуживала на свадебном застолье, а папаша Сигвалд играл. Так вот оба и познакомились. И мамаша Силья затяжелела. И родила Асле. А папаша Сигвалд, чтобы прокормить себя и семью, нанялся к одному из рыбаков с морских островов, рыбак этот жил на Большом Камне и в счет платы за труды позволил Сигвалду и Силье поселиться в лодочном сарае, которым владел на Дюльгье. Вот так музыкант Сигвалд стал еще и рыбаком и поселился в дюльгьинском Сарае. Вот так оно было. Так оно шло. А теперь ни папаши Сигвалда нет, ни мамаши Сильи. И вовек не будет. Асле же с Алидой бродили по улицам Бьёргвина, и весь их скарб Асле нес на плече в двух узлах, а в руке нес футляр со скрипкой папаши Сигвалда. Темень кругом да холод. Алида и Асле стучались во множество дверей