Памяти близких. Сборник эссе. Вячеслав Киктенко

удручённо потёр виски и пробормотал:

      – «Уже целых двадцать три…»

      Тарковский вместе со своим другом, директором фирмы «Мелодия» (вот чем ещё, отметил я, объяснялась его потрясающая фонотека: впервые для меня у писателя книжные стеллажи занимали не книги, а пластинки – классика в основном, да ещё два проигрывателя: один суперсовременный импортный, с алмазной иглой, другой – дореволюционный граммофон для старых пластинок) расхохотались.

      Тарковский сказал мне «в утешение» с лёгким юморком:

      – «Эх, мне бы поделить свой возраст на ваш. На три…»

      А его друг добавил уже более серьезно:

      – «Арсюша, да хоть бы две трети такого возраста нам!..»

      Хорошо им было смеяться!

      Я жил иными измерениями, и назойливо стучало в мозгу маяковское:

      «Мир огромив мощью голоса,

      Иду красивый, двадцатидвухлетний…»

      Этот уже в двадцать два был знаменит и написал своё лучшее, а я и к двадцати трём ничего, кроме нескольких подборок в журнале «Простор», да кучи черновиков в общих клеёнчатых тетрадях не имел.

      «…если правду сказать, мы все звездолюбцы…».

      Не всуе сказано. Мой старший знакомый по Алма-Ате, близкий друг Тарковского рассказывал, что Арсений Александрович возил по всей Средней Азии переносной телескоп. Смотрел ночами на звёзды, изучал Звёздную карту, сверял её со звёздным каталогом. Да что там изучал! Он был влюблён в звёзды. Разве можно без любви написать такое:

      «Могучая архитектура ночи!

      Рабочий ангел купол повернул,

      Вращающийся на древесных кронах,

      И обозначились между стволами

      Проёмы чёрные, как в старой церкви,

      Забытой богом и людьми.

      Но там

      Взошли мои алмазные Плеяды.

      Семь струн привязывает к ним Сапфо

      И говорит:

      «Взошли мои Плеяды,

      А я одна в постели, я одна.

      Одна в постели!»

      Ниже и левей

      В горячем персиковом блеске встали,

      Как жертва у престола, золотые

      Рога Тельца

      и глаз его, горящий

      Среди Гиад,

      как Ветхого Завета

      Ещё одна скрижаль.

      Проходит время,

      Но – что мне время?

      Я терпелив,

      я подождать могу,

      Пока взойдёт за жертвенным Тельцом

      Немыслимое чудо Ориона,

      Как бабочка безумная, с купелью

      В своих скрипучих проволочных лапках,

      Где были крещены Земля и Солнце.

      Я подожду,

      пока в лучах стеклянных

      Сам Сириус —

      с египетской, загробной,

      собачьей головой —

      Взойдёт…»

      (Из стихотворения «Телец, Орион, Большой пёс»)

      Такое без любви не пишется, не поётся. Более того – этакое может написать лишь человек наделённый не только огромным даром (это даже лишне говорить), но соизмеряющий себя – обычного двуногого – со всей Вселенной. Не меньше! Одной земли мало. Земля не только кормит, но ведь и погребает. Недаром у Тарковского возникают такие жуткие строки, вообще-то не присущие