Царица иудейская. Нина Косман

как реку, текущую медом, и ему ничего не надо было, кроме того, чтобы смотреть, как она ухаживает за этими бедолагами-слабаками, которые никогда уже не удостоятся чести свести войско селевкидское в ими же придуманную преисподнюю, где им было самое место точно так же, как их Зевсу место было на горе Олимп (Олимп! – никогда не забывал повторить это слово Иехуда – можете себе представить? На горе в Греции – в Греции, понимаете, а не у нас в Иудее, где холмы – да, есть холмы, но не горы!).

      Он подошел к ней, протягивая ей руки: омой мои тоже, женщина. Но она молча показала ему пустой кувшин, в котором не осталось ни капли воды, и, когда она опустила кувшин на землю, он продолжал стоять перед ней, как нищий, с протянутыми руками, как будто на них изливалось нечто более ценное, чем простая вода.

      «Сила!» – воскликнул он про себя, ибо, умея властвовать над мужчинами, он совсем не имел власти над женщинами. По крайней мере, он так считал, потому-то и восклицание его было немым вместо того, чтобы вырваться наружу и достичь ее ушей, которые, несомненно, были такими же ладными, как и все остальное в ней.

      Но дело было не в красоте, а в силе. И то, что он произнес уже вслух, вызвало недоумение у Ямина, его правой руки:

      – Лучше бы ты была старой каргой.

      Иехуда помолчал, обдумывая то, что сказал, и, как бы додумав, добавил:

      – Точно, лучше будь старой каргой.

      Прошло еще несколько минут, а она все стояла, не смея поднять глаза. Иехуда, тоже постояв молча, сколько смог выдержать, повернулся, наконец, к Ямину со словами «Пошли дальше» и, не взглянув на Нехору и не сказав ей ни слова на прощание, оставил ее стоять возле пустого кувшина.

      Он собрал победителей и обвел их широким жестом, приказывая подойти к толпе других удачливых бойцов, собранных им по другим деревням. Так и шли они от деревни к деревне, везде наблюдая новые схватки, и снова отбирали победителей, присоединяя их к быстро растущему воинству, а неудачников оставляли на попечение женщин, льющих из кувшинов воду на их жалкие синяки и царапины.

      Однако ни у кого из этих женщин лицо не было как луна, и уж точно не было другой такой с лицом как луна и солнце одновременно, да и не в лице дело, говорил он сам себе в темных глубинах сознания. Он и лица-то больше не помнил, только силу, которая продолжала окутывать его наподобие некоего мерцающего светящегося облака. Он не мог высвободиться из этого облака даже дома, когда любил ночью свою жену, с которой прожил многие годы, свою верную Мириам, дочь Мириам-старшей, которая и сама когда-то была красавицей, не то что теперь, кожа да кости, из которых доносится докучливое ворчание.

      Его жена, Мириам-младшая, чувствовала, что происходит что-то необычное: как будто бы это облако, которым другая женщина обволакивала его, было ее рук делом, и ему тоже хотелось верить, что это любовное свечение направлено на нее, его жену и мать его сыновей. Но он чувствовал, что облако оставляет его, как только он прикасается к ее телу. Ему не нравилось это новое ощущение, и он повторял про себя, что любит