Когда булочки ещё умели смеяться. Женя Сорокопятка

и бочком… как же это знакомо!

      и снова ложка гремит как колокол.

      и чай, и часы. и ночь в миске кошки.

       и скучный фильм, и сопенье в экране.

      глаза в темноте… налистался бессонницы!

      и ребро простыни, и подушка твёрдая.

      и чай, и часы. и кошка с капризами…

      и жёваный день как упрёк жаворонку.

      гарантия утра… приду с извиненьями!

      и осекусь, попав мимо ноты.

      ведь я ж не поэт, хотя пишу прозу,

      встав в позу соседа – Эсхила Милосского.

      Отметины радости. И земляники

      Здравствуй день – новый друг! Руки в небо закинув,

      Смело по ветру вдруг. Игнорирую тяжесть и кеды.

      Первый день… Только солнце. И солнцестояние.

      Ожидание тучи в полнеба полно послевкусия.

      От осколков огня стану чище. Осколки не колки.

      Хоть ожоги от солнечных глаз заунывно багряны.

      День второй. И жара с ковылём. По губам и щекам,

      по ладоням отметины радости. И зем-ля-ни-ки.

      Был ковыльный восход, есть березовый день.

      Поступаешь, как знаешь, как рад и как можешь.

      Стебель. Лист. Россыпь ягодных глаз… Хо-ро-шо!

      Третий день возвращает домой. И к тебе. И к себе.

      Когда булочки ещё умели смеяться

      Почерк – зеркало души. Это Пушкин и про меня сказал. Неудавшуюся дурацкую фантастику, короче, свою первую книжку, я старался писать аккуратно, стиснув стержень до канавок на подушечках пальцев. Вот как заботился о тех, кто будет читать мою рукопись! Но всё равно – выходило не очень. И нынче у меня почерк просто никакой: докторский, ужасный, испорченный клавиатурами, неразборчивый. Забор из слов и предложений так густ и тесен, что часто не видно просвета, и сам, бывает, не разберу, что накарябал, особенно потом, позже. «Обладатель этого почерка явно что-то скрывает», – помню, гундосил обо мне один почерковед. А ведь он не прав! Потому что не скрываю, даже повторю еще хоть сто раз, что уже сорок тысяч лет существует человеческий язык, но написать свою главную книгу без особенной лексики у меня не получится. Не хватит ни слов, ни почерка.

      А ведь это, пускай и невеликий, но всё равно – грех. Так считается. Что ж, маленькими эмоциональными грешками типа: «Блядь! Да кто ж так ездит!?» или «Ой, блядь, опаздываю!» я грешу постоянно. По сто раз на дню. За эти греховные «семечки» мне когда-то придётся отвечать… А вот придётся ли? Не знаю. Теперь – не знаю. Вот проснулся, и не знаю. Потому что мне приснилось – даже не приснилось, а явственно увиделось! – то, что порадовало сладкой вольницей и жирно перечеркнуло все мои прежние опасения болезненного покаяния и обязательной расплаты.

      Прошлой ночью я умер. Что умер – это я прекрасно понимал. И осознавал себя именно таковым. Умершим. Без какого-то надрыва, без трагизма я понимал себя умершим. Как и положено, на всё смотрел откуда-то из-под потолка, про такое так и пишут: вид сверху. Я смотрел, и не было во мне ни капли любопытства, что вон там – это я, и что я – мертвый. А раз было не интересно, то лишь краешком глаза, только уголком своего