Долгое дело. Станислав Родионов

мог подменить…

      – Кто подменил? – все-таки спросила она.

      – Вам лучше знать, – отрезал директор.

      Вере Михайловне стало вдруг жарко. Нет, это не ей жарко – это полыхнул жаром пол, и горячий поток воздуха, как от летней земли, пошел вверх, застилая человеческие лица. Она их видит, но сквозь этот жар, сквозь этот пар, отчего лица чуть колышутся и даже слезятся. Она почувствовала до какого-то едкого покалывания в груди, что сейчас произойдет еще более страшное. Вот сейчас… Острый глубокий удар пронзил левую половину груди, лопатку, руку и страшной болью растекся по телу. Это директор… Он чем-то ударил ее сзади. За перстень…

      Превозмогая боль, Вера Михайловна вцепилась в прилавок и медленно осела на чьи-то руки. И уже на этих руках она слышала, как вызывали скорую помощь и милицию.

      Из дневника следователя. Удивляюсь вещам – тем самым, которые мы так любим покупать; которые мы бережем, ценим и сдуваем с них пыль. Вот моя лампа, которую Лида купила в комиссионном. Стройная, бронзовая колонка, увенчанная желтым шатром – абажуром. Говорят, ампир. Я люблю сидеть под ней – как под солнцем. Вот мой стол. Длинный, широкий, светлого дерева. Вроде бы ничего особенного, но я люблю его, потому что за ним столько сижено, столько писано и столько думано… Со столом и лампой прошла часть жизни, да и не малая. Они видели мое лицо таким, каким его никто не видел. Она слышали такие моя слова, которые я никому, кроме себя, не говорил. Они стали мне родными…

      Но уйди я от них навсегда, заболей или умри – они не заплачут, не вскрикнут, не пошевелятся. Лампа даже не перегорит, и стол даже не рассохнется.

      Инспектор с готовностью ответил на ее вопрос:

      – Я работаю заместителем.

      – Заместителем кого?

      – Ира, знаете, о чем я мечтаю?

      – Да, познакомиться с девушкой, которой будет все равно, заместителем кого вы работаете.

      – Умница.

      – А я решила, что вы артист.

      – Заслуженный?

      – Эстрадный.

      – Почему же?

      – Легкость в вас играет.

      – Это во мне есть, в смысле – она во мне играет.

      Он не знал, похож ли на артиста, но знал, что артистизм в нем есть. Шел по улице и видел себя со стороны, глазами той же Иры: высокий, сухощавый, без разных там животиков и лысин, в светлых брюках, в белоснежном банлоне… Ничего лишнего.

      – А знаете еще о чем я мечтаю?

      – О чем? – спросила она, уже опасаясь этих его мечтаний.

      – Познакомиться с Марусей.

      – С какой Марусей?

      – С девушкой, которую звали бы Маруся.

      – Мне нужно обидеться? – Ира остановилась.

      – Ни в коем случае. Я и сам не Ваня.

      – Что-то в вас есть, – решила она, благосклонно зацокав каблуками.

      – Во мне этого навалом, – подтвердил инспектор.

      Ира скосила глаза… С кем она идет? Легкомысленный, непонятный, какой-то нахально-вежливый. Но симпатичный, стройный, решительный. Хотя бы знакомые попались – умерли бы от зависти. И она, может быть, умрет от него, как мотылек от огня. Все-таки он артист или военный. Скорее всего, он артист, который