Сердце Ангела. Преисподняя Ангела. Уильям Хьёртсберг

нервно барабанившие по выцветшей клеенке, судорожно сжались в кулаки. На левой блеснул золотой перстень-печатка с пятиконечной звездочкой. – Но я понимаю, что вас интересует. Нет, он был не такой, как мы с вами. Все функции у него восстановились: зрение, слух, координация и прочее, но у него была полнейшая амнезия.

      – То есть он ничего не помнил?

      – Ничего. Ни кто он такой, ни откуда. Даже на свое имя не реагировал: утверждал, что он кто-то другой и что со временем вспомнит, кто именно. Я вам сказал, что его забрали друзья?

      – Да.

      – Так вот, это они так представились. Он их не узнал.

      – Эти его друзья – кто они? Имена помните?

      Доктор закрыл глаза и прижал дрожащие пальцы к вискам.

      – Господи, вы знаете, сколько лет прошло? Я все время старался забыть…

      – Э, нет, доктор, амнезия не пройдет.

      – Хорошо. Их было двое. Мужчина и женщина, – он говорил медленно, тоскливо, словно распутывая клубок. – Про женщину ничего не знаю: она сидела в машине. Было темно, я ее не разглядел. В любом случае, раньше я ее никогда не видел. А мужчина несколько раз приезжал. Это он со мной договаривался.

      – Как его звали?

      – Он назвался Эдвардом Келли. Правда это или нет, не знаю.

      Я записал имя к себе в блокнотик.

      – Так. А договаривались о чем? Что у вас с ним за дела были?

      – Деньги. – брезгливо бросил Фаулер. – Говорят же, что каждого можно купить. Вот меня и купили. Этот Келли как-то пришел и предложил денег…

      – Сколько?

      – Двадцать пять тысяч долларов. Сегодня это не слишком много, но в войну я и мечтать о таком не мог.

      – Ну почему же немного? Сумма внушительная, о такой и сейчас помечтать не грех. И что вы должны были сделать?

      – То самое: отпустить Либлинга, ничего не регистрировать, уничтожить все доказательства его выздоровления. Главное – продолжать вести бумаги так, как будто он до сих пор в клинике.

      – Что вы и делали.

      – Да. Это было не так уж сложно. Им никто не интересовался, только этот Келли и еще его агент… или импресарио – не помню.

      – А как его звали?

      – Вагнер, кажется… Имя забыл.

      – В этих ваших делах с Келли он каким-то боком участвовал?

      – Насколько я знаю, нет. По крайней мере, вместе я их никогда не видел. И потом, когда Либлинга уже забрали, Вагнер еще где-то с год продолжал звонить. Он никогда не приезжал, только звонил раза три-четыре, спрашивал, нет ли улучшений. Потом перестал.

      – А как же в клинике? Начальство им разве не интересовалось?

      – А зачем им? Карту его я вел, деньги из фонда шли. Пока деньги идут, никто ни о чем не спрашивает.

      Для сестер я что-то придумал, но им было не до того: и так много больных. А посетители к нему не ходили. В конце концов, свелось к тому, что мне присылали бланк, а я его заполнял, писал, что да, Либлинг еще жив. Раз в полгода мне его присылали – как по часам.

      – Кто? «Пиппин, Штрейфлинг и Шафран»?

      – Да.

      Фаулер оторвал взгляд от клеенки и тоскливо посмотрел на меня.

      – Эти деньги – я не для себя взял.