.

зашел в спальню, ставшую теперь детской, спустя неделю. Внимательно посмотрел на девочку и вышел.

      Елена стояла замерев. Дыхание перехватило. Ольга погладила ее по руке.

      – Привыкнет, мам. Никуда не денется.

      – Не денется, – согласилась Елена.

      – Потому что деваться некуда.

      Узнали, что Гаяне в Москве, у себя. Поехали вдвоем – Елена и Ольга.

      Елизавета Семеновна была в сердечном санатории – вызвать на похороны внучки ее не решились.

      Гаяне сидела в комнате и смотрела в телевизор, работающий без звука.

      Ольга достала термос с бульоном. Гаяне выпила бульон и сказала:

      – Спасибо. Вкусно.

      Ольга поменяла постель и пошла в ванную постирать мелкое белье – ночнушку, лифчик, трусы.

      Елена повела Гаяне в душ. Та молча разделась.

      Кожа да кости, вздрогнула Елена, увидев голую Гаяне.

      Тело, словно старушечье, сморщилось и потемнело.

      Потом пили чай.

      – Гаечка! – тихо попросила Елена. – Поедем к нам, умоляю! Тебе будет легче, поверь! На людях, все вместе! Девочка такая чудная! Вылитая Машка.

      Гаяне подняла на Елену глаза.

      – Вылитая, говоришь? – она усмехнулась. – Может быть. Только это – не Машка. Машки больше нет. И уже никогда не будет. Нету Машки.

      – Есть, – твердо сказала Ольга. – Есть и будет.

      Гаяне покачала головой.

* * *

      Летом перед последним курсом Боря Луконин отправился отдохнуть в Баку. Там, на апшеронском побережье, в Бильгя, у подруги детства его матери, Софьи Ильиничны, была роскошная дача. Впрочем, молодому и веселому Боре комфорт и роскошь были безразличны. Так же, как и его закадычному другу Яше, которого Боря, разумеется, позвал с собой.

      Муж Софьи Ильиничны, тучный и одышливый молчун Владлен Степанович, служил большой шишкой в министерстве. В Доме правительства у него был большой и просторный кабинет. И служебная машина с водителем, и спецпайки из распределителя, и пресловутая дача – с довольно облезлыми павлинами, орущими безумными голосами, которых передразнивали приезжие, молодые московские балбесы, и прислуга – тихая, словно бессловесная, армянка Наирик, творящая на душной кухне истинные чудеса.

      И городская квартира находилась в самом центре, на Торговой улице – огромная, светлая, с высоченными потолками. Сверкали хрустальные люстры на бронзовых основаниях, пах мастикой паркетный пол, матово блестела полированная добротная мебель – все из другой жизни.

      С поезда приехали именно туда, в квартиру на Торговой.

      Стол накрыли в столовой – хрусткая белоснежная скатерть, серебряные тяжелые столовые приборы, фарфоровая супница с дымящимся бараньим супом. Огромные помидоры – розовые, сахарные на изломе, малиновый арбуз, сладкий до невероятности. И – чурек. Иначе говоря, белая лепешка. Мягчайшая и свежайшая – десять минут как из печи.

      Ребята, подавленные роскошью дома и царским приемом, голодные, с поезда, не особенно избалованные, особенно Борис – они с матерью жили более чем скромно, не позволяли себе лишний кусок. А очень хотелось!

      Софья Ильинична,