Дорога на две улицы. Мария Метлицкая

молчала. Потом сказала – спокойно, слишком спокойно:

      – Невозможно. Категорически невозможно.

      И добавила, что никогда она не разрушит чужую семью. Никогда. Потому что все прекрасно помнит: и слезы матери, и свое детское горе, и отъезд в Елец, нищету и неприкаянность – всю разрушенную жизнь.

      – Да, все так, как ты говоришь, – проговорил Борис. – Я сам прошел через это. И не мне объяснять про эту боль. Но разве счастье того не стоит? Даже такой высокой платы? Счастье и любовь?

      Она покачала головой – нет, не стоит. Потому что чужое горе глубже, чем это самое пресловутое счастье. Счастье измерить можно, а горе без дна.

      Борис приходил в Хользунов каждый день. Елена проходила мимо него не останавливаясь, под обе руки с подружками, – держала оборону.

      Он смотрел ей вслед и, молча, понурившись, брел к метро.

      Гаяне по-прежнему молчала. Мать перестала с ним разговаривать. Когда он был дома, в их комнату не заходила. Свою запирала на ключ изнутри. Открывала только Машке.

      Однажды он спросил жену:

      – Слушай, а тебя все устраивает?

      Она пожала плечами:

      – Нет. А что?

      – Как что? – Он усмехнулся. – Ничего поменять не хочешь?

      – Я – нет, – тихо ответила она. – Это ты хочешь.

      – Правильно! – крикнул он. – Я – хочу! Потому что все это – не-вы-но-си-мо!

      Она вздохнула:

      – Все выносимо. Есть вещи и куда страшнее.

      – Да! – опять крикнул он. – Это когда ты ничего поменять не в силах! А когда изменить что-то можно?

      – Меняй, – ответила она и вышла на кухню.

      В этот же вечер он ушел к Яшке. С вещами.

      Через три месяца в суд вместо невестки пришла мать. Бросила ему вслед:

      – Дрянь ты, Борька. Какая же ты дрянь!

      Ему было все равно. Он схватил «освобожденный» паспорт с печатью о разводе и бросился к Елене.

      И ничего больше его не интересовало. Ничего. Только бы она открыла ему дверь!

      Открыла.

* * *

      На пороге стояла изможденная женщина с гримасой боли на узком иссохшем лице. Елена не узнала ее, совсем.

      – Надежда я, – сказала женщина, прислонившись к дверному косяку. – Немудрено, что не узнала, – усмехнулась она. – Надежда я. Жена твоего отца, вспомнила?

      Елена кивнула и отступила в комнату. Та вошла, опустилась на стул и проговорила:.

      – Слушай внимательно и не перебивай. Говорить тяжело.

      Елена кивнула.

      – Ухожу я. Совсем скоро уйду. У меня – никого. Мать померла, братья в тюряге. Один вроде помер, точно не знаю. Сын Мишка в Суворовском. Друзья твоего папаши устроили. Не справлялась я с ним. Умру – у него никого, один как перст. Только ты. Сестра. И квартира еще. Папаши твоего, на Гоголевском. Та, где ты родилась. Короче – прописать тебя хочу. Не потому, что благородная, – она опять усмехнулась. – Благородными рождаются. Это не про меня. Просто о Мишке думаю – пацан еще. Да и характер… Волчонок. Отец ведь его не любил – тебя любил. От него отмахивался. Не принял. – Она замолчала и посмотрела