Дорога на две улицы. Мария Метлицкая

начинает выползать в просторы квартиры. Она тихо прикрывает дверь, удобно усаживается в «Борино кресло» – так называется эта древняя и довольно шаткая конструкция с гобеленовой обивкой – и делает наконец первый глоток.

      Закрываются в блаженстве глаза. Вот оно, счастье! Кофе и, главное, – тишина! Она знает, что ей отпущено совсем немного – какие-нибудь полчаса. Ну, если повезет, минут сорок. А вот потом начнется!

      Появится кто-то из «вредителей» – скорее всего, Ольга. Самая ранняя пташка и самый ответственный человек – не дай бог опоздать в школу!

      Или Никоша – что хуже. Потому что обязательно начнется Никошина болезненная суета – без этого никак.

      Самое ужасное – появление Ирки. Но это вряд ли. Старшая дочь крепко и безмятежно спит. И разбудить ее будет огромной проблемой – как, впрочем, всегда.

      Нет уж, пусть спит до последнего, всем спокойней.

      Если первым зайдет Борис, тоже не здорово. После снотворных голова тяжелая, мутная. Настроение – хуже некуда, потому что разбит и вял. В себя придет только на работе – там деваться некуда. А дома можно покапризничать и поканючить.

      Она смотрит в окно и думает о том, что скоро зима – долгая и бесконечная. Дети начнут болеть – без этого не обойдется. Нужно ехать к маме – разобрать погреб, заклеить окна к зиме.

      У Никоши совсем прохудились ботинки, а у Ольги нет зимнего пальто. А что уж потребует Ирка… Вот об этом лучше не думать.

      Бориса начнет мучить язва – застарелая и верная подруга. Уж осенью она обнаружится наверняка. Значит, опять картофельный сок по утрам и специальный рацион. Пареное, вареное.

      Она гонит от себя все эти мысли, но они не собираются ее оставлять. Да и вообще – как можно запретить себе думать? Смешно, ей-богу!

      Советы мудрейшей из мудрейших – Эли, разумеется: «Вспомни Скарлетт О’Хару: “Я подумаю об этом завтра”».

      Да нет, и завтра, и сегодня. И послезавтра…

      Она смотрит на часы, и в этот момент тишину дома разрывает резкий телефонный звонок.

      Она вздрагивает и хватает трубку – господи, только бы никто не проснулся!

      – Елена Сергеевна? – голос казенный и сухой.

      Становится не по себе. Слава богу, все дома и спят – мелькает у нее в голове.

      Нет, не все дома. И не все спят. Машка в роддоме. Сильный толчок в сердце.

      – Да, – хрипло отвечает она.

      – Луконина? – голосу требуется подтверждение.

      – Да, – еще раз повторяет она.

      В трубке глубокий вздох – уже совсем человеческий.

      – Примите соболезнования. Мария Луконина скончалась. – Голос совсем сник.

      Она садится на стул и боится выронить трубку – так дрожит рука.

      – Ой! – вдруг радуется голос. – А ребенок-то жив! Жив ребеночек! Девочка! Але! Вы меня слышите? Елена Сергеевна?

      – Слышу, – отвечает она и кладет трубку на стол.

      Частые гудки звучат так громко, так невыносимо громко – словно похоронный набат. На всю квартиру.

      Первое, что приходит в голову, – Гаяне.

      И еще – что же теперь со всеми нами будет? Жизнь, наверно, уже кончилась. Ведь после такого не живут!

      Она в этом почти уверена.

      Потом поймет – живут! Живут и после такого – и никуда не деться.

      Потому что надо жить. Потому что выбора нет. По крайней мере – у нее.

* * *

      Дверь распахнулась, и она вздрогнула. На пороге стояла сонная Ольга – байковая пижама с утятами, вязаные носки. Мерзлячка.

      Ольга терла глаза и смотрела на мать.

      – Маша умерла, – сказала Елена и не узнала свой голос.

      Ольга опустилась на стул.

      – Что ты такое говоришь? – хриплым шепотом спросила она.

      Мать кивнула.

      – Звонили из роддома. Полчаса назад. Ребенок жив. Девочка.

      – Какой ребенок, мам? Зачем этот ребенок?

      – Как зачем? – удивилась Елена. – Он родился. Для того чтобы жить, наверно.

      – Жить? – переспросила Ольга. – А зачем ему жить, если умерла Маша? Как он может после этого жить?

      – Дурочка ты, – ответила мать. – Он у нас разрешения не спрашивает. И он, вернее, она, и Тот, Кто сверху, – она подняла глаза к потолку. – А вот как нам теперь жить… Этого я не понимаю. А еще есть Гаяне. И отец. И – Юра. Что со всем этим делать, Леля? – Она беспомощно поглядела на дочь и заплакала.

      Ольга сидела, глядя в одну точку. Она ничего не понимала. Как такое могло случиться? Обрушиться на их семью? Прийти и в их счастливый и мирный дом? Перевернуть и разрушить всю их жизнь? Что будет с отцом, господи? У него же сердце и язва! Что будет с Юрой, таким молодым и таким влюбленным?

      А Гаяне? Про это думать вообще невозможно!

      Но еще страшнее думать про Машу. Про то, что ее уже нет. И никогда больше не будет. Такой живой, смешливой, подвижной! Такой беспечной и шебутной Маши! Которая