Аккорд. Александр Солин

я тут же выместил на неповинных клавишах. Вот, кстати говоря, наглядная иллюстрация импрессионистской сути джаза: домашняя заготовка соединяется в нем с текущим настроением, и это всегда неожиданно. После меня вступил Аркаша, и я, поручив пальцам сопровождать его басовитый форшмак, скосил глаза в зал. Там в проходе между рядами, не доходя метров десяти до основной группы, остановились в нерешительности две девушки. Даже того подслеповатого освещения, каким в отличие от яркой сцены страдал полутемный зал, оказалось достаточно, чтобы признать: одна из них была королева, другая – ее служанка, и обе явились сюда прямо из сказки. Я играл и боялся, что сказочные гостьи не выдержат напора синкопированной реальности и уйдут, не дождавшись моего внимания. Но нет – словно в подтверждение своей кочующей сказочности, они сделали привал: робко присели у самого прохода и уставились на сцену. Не дожидаясь, когда раздумчивый Аркаша изольет свою бубнящую душу до последнего квадрата, я энергичными аккордами, как пинками заставил его закруглиться, обозначил тему, загнал ее в угол, украсил коду пригоршней витиеватых восьмушек, после чего объявил перерыв и, удивляя всех неожиданной прытью, ринулся на глазах моих почитательниц к новеньким.

      По мере нашего сближения скудный свет на королевских чертах сгущался, они обнаруживали резное совершенство и складывались в нежное, тонкозвучное лицо. Растерянно улыбаясь, я неудобно извернулся и опустился в кресло перед незнакомкой пронзительной красоты. Сильное и внезапное изумление сразило меня наповал. На меня с вопросительным удивлением глянули чудные серые глаза, в которых я разглядел свою погибель. Это выражение ее лица моя память запечатлела навечно. Оно стало для меня чем-то вроде "Черного квадрата", из которого впоследствии проступила и расцвела черно-белая радуга наших отношений. Как часто она потом смотрела на меня подобным образом, всякий раз отсылая к самому первому моему видèнию и принуждая отыскивать в ее взгляде отклонения от эталона! Они – верстовые столбы супрематизма наших дней. Все остальное – причудливая игра света и тени на неподражаемо прекрасном, любимом лице.

      Нечего и говорить, что изваявший ее лицо небесный скульптор позаботился и об остальном: безупречными были шея, плечи, руки и бюст, и над всей этой королевской недоступностью витал едва уловимый запах духов. Прикрывая воскресшую юношскую робость шутовской строгостью, я спросил из какой они группы, и бойкая служанка назвала. Третьекурсницы. А как зовут? Я – Вера, охотно призналась служанка, а это…

      “А это Лина” – строгим голосом объявила королева.

      Если у нее и были изъяны, то не в голосе. Мешая отчаянную робость с надеждой, я спросил, могу ли их после репетиции проводить. Служанка открыла улыбчивый рот, но королева, сверкнув строгой сталью, опередила ее:

      "Спасибо, не надо!"

      Служанка недоуменно глянула на нее.

      "У нас еще кое-какие дела" – снизошла до пояснений королева, и ее ангельское лицо украсилось капризным выражением