1991. Дивный сон. Рукопись, найденная в тюремной камере. Сергей В. Бойко

пришлепнула его игриво-любопытным взглядом и спросила:

      – Вода холодная?

      – Что? Да! То есть, нет! Самый раз водичка! Очень хорошо для купания.

      Волькина Жизнь затушила сигарету, сбросила босоножки, поднялась, потянулась – ласковое домашнее животное! – и произнесла:

      – Отвернись, мальчик.

      Волька кивнул, продолжая оглаживать ее восхищенным и круглым взглядом.

      – Отвернись, говорю! Я без лифчика.

      Волька с трудом отлепился, посмотрел на ребят – на свою далекую теперь, прежнюю жизнь – и возмутился: эти придурки не обращали на НЕЕ никакого внимания, лишь пускали дым и о чем-то негромко переговаривались!

      Секунда, всплеск и – никого!

      Волька вскочил, метнулся к воде – нету!

      Секунда, две… пять!

      Его Жизнь вынырнула на середине реки и стала забирать вправо, против течения, под мост.

      Волька бросился следом.

      – Эй, мальчик, а сил-то хватит? – обернулась, крикнула и рассмеялась она.

      – Не боись… девочка… за тобой… хоть на дно!

      – Смотри не захлебнись!

      Она снова засмеялась, оставляя после себя возбудительное эхо, и повернула за мостом в узкую мелкую протоку, на берег не вышла – легла на перекате, ухватилась за ивовые низкие ветви, притянула их, спрятала свои ленивые, как у кошки, глаза, потянулась на мелководье всем телом, мерцая и маня поплавками грудей.

      Волька закружил на месте, не решаясь приблизиться.

      – Не холодно? А то согрею! – засмеялась Его Жизнь, наслаждаясь этой нерешительностью. – Боишься?

      Волька не боялся. Он еще не успел ничего испугаться в своей семнадцатилетней юности (и не испугается еще очень долго). Он волновалася. Хлебнул воды и закашлялся.

      Красавица не переставала смеяться. Ей было забавно и волнительно с таким немногоопытным кавалером.

      Волька подплыл, подполз и лег рядом. На грудь старался не смотреть, но слеп краем глаза от ее сияния.

      Смеяться она уже не смеялась – улыбалась только, покачивая ветки над головой. Не так уж она была молода и неопытна, чтобы прогнать с перепугу этого школьника, но и не «старуха страшная», чтобы совсем потерять голову и не соблюсти известную дистанцию в отношениях. Она играла.

      Она играла – а Волька увязал в ее медовых глазах восторженно и обреченно, как по весне жизнью пьяная пчела в ярком и душистом цвете – тонул, захлебываясь небывалым желанием, которое вдруг стало смыслом всего…

      Он накрыл дрожащей пальцами рукой один из ее мячиков-поплавков и притопил его, упругий и податливый, в прохладной струе. Сам он раскалился и трепетал – и вода вскипала вокруг него крутым кипением, и Его Жизнь почувствовала и не отвергла это кипение. Она выпустила гибкие ивовые хлысты из рук, и они больно саданули Вольку по щеке. Она положила свои плавные руки на его плечи и притянула его на свою грудь. Поцеловала так, что задохнулась сама. Застонала, срывая с обоих последние глупые одежды. Вольке стало мгновенно стыдно, но стыд этот тотчас пропал в ее умелых руках, губах, движениях, в ее ископаемом