Кремлевский Папа. Егор Герасимович Посвежинный

в

      ласть не проклинал, какая послала его на смертный бой с Г

      итлером, а оружия и патронов не дала, пришлось отбиваться кулаками. И вот теперь кулаков нет… За две п

      отерянные руки дали две комнаты. Правда, в центре города, на самой главной улице и в одном доме с высоким партийным начальством. Вероятно, тот, кто решал, прикинул про себя: пусть инвалид порадуется, залижет обиды и раны в городском комфорте.

      На главном проспекте город как-то странно притих. Прохожие молча подносили платки к глазам и отворачивались, словно каждый был виноват в том, что не сберёг «отца народов», ничем не помог ему в самую трудную минуту. Кто смахивал набежавшую жалость рукавицей, кто рукавом. А один мужчина, ч

      тобы не показывать слабость, забежал в подъезд и там выплакался.

      Мировая скорбь словно залила потоком все улицы города, защемил

      а ход всему живому и мертвому. Город будто осиротел, лишился самого главного, чем жил, на чём стоял, – фундамента.

      Встречная женщина с длинными волосами кричала в истерике: «Как жить без него? Как жить? О, горе, горе-е-е!»

      Ответа не было. Ответа никто не знал. Богомольные

      старухи в чёрных платках и длинных юбках спешили в храм, чтобы в предчувствии конца света замолить горе молитвами, облегчить с Божьей помощью горькую участь.

      Анатолий не знал, что делать и куда нести свое отчаяние. Шел молча размашистой походкой, привычно выравнивая ходьбу рукавами. Как ходил, так и жил – вразлет, открытый невзгодам. Так шёл и в атаку со связкой гранат, один против танков, отбросив всякую м

      ысль о жизни, жить уже не думал, а пришлось… Вера за ним не поспевала. старалась ухватить за рукав пальто. Обиженно выговаривала.

      Показался вокзал, где вечная сутолока, наплыв людей, спешка и дорожный азарт. Теперь и здесь всё переменилось. Помутнело. Охряные

      стены главного корпуса вытравлены дождями, грудились над площадью. Только бронзовые фигуры сталевара и колхозницы над портиком выставляли своё скульптурное величие

      .

      На вокзальных ступенях в окружении людей сидела

      странная женщина, на первый взгляд – побирушка или погорелая. Пальто драное, на голове изношенный до дыр платок, из-под которого выбивалась седоватая прядь волос и падала, чуть закрывая плавный овал лица. Женщина смеялась, тощие плечи ее вздрагивали, смех был явно

      неуместный, вызывающий. Л

      юди негодовали. Иные предлагали отправить её в милицию по поводу оскорбления чувств. Но женщина не могла сдержаться от смеха. Как будто что-то запретное снесло в ней невидимую плотину, освободилось и теперь ликовало в неудержимом удальстве или отчаянном вызове

      .

      -

      Да она тронутая!– кричала из толпы заплаканная пассажирка с мешком. – В психушку её надо!

      – В такой-то день смеяться!…– пытался устыдить странную женщину железнодорожник в форме. – Все от горя не знают, куда себя деть, а она…

      – Господи! Да что же она тут расселась?