Михаил Лермонтов. Один меж небом и землей. Валерий Михайлов

нет в душе довольно власти —

      Люблю мучения земли.

      Мучения земли – это его мучения на земле, суть его жизни. Он любит жизнь и то, что даровано ему в жизни.

      И этот образ, что за мною

      В могилу силится бежать,

      Туда, где обещал мне дать

      Ты место к вечному покою.

      Но чувствую: покоя нет,

      И там, и там его не будет;

      Тех длинных, тех жестоких лет

      Страдалец вечно не забудет!..

      Покоя нет – потом, почти веком позже, это повторит Александр Блок (правда, сначала воскликнув и: «уюта нет», – новый век уже искал забытья в комфорте).

      Однако для Лермонтова покой – в умиротворении, с незабвенным присутствием в душе того, что было в жизни, от чего он страдал и мучился. Вот какого покоя жаждет поэт, и это дороже ему людской памяти и «труда вдохновенного», важнее всего на свете.

      Земное он желает забрать с собою в небесное. Не иначе! А это земное – любовь.

      Нет заветнее желания в его жизни.

      …Теперь уже ясно, что это желание никогда не оставляло его и, вопреки всему, казалось ему достижимым. Не оно ли нарисовало ему в одном из последних стихотворений чудный образ вечного сна, единственно необходимого душе, разрешающего целительной силой все его мучения на земле:

      ………………………….

      Я б хотел забыться и заснуть!

      Но не тем холодным сном могилы…

      Я б желал навеки так заснуть,

      Чтоб в груди дремали жизни силы,

      Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;

      Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,

      Про любовь мне сладкий голос пел,

      Надо мной чтоб, вечно зеленея,

      Темный дуб склонялся и шумел.

«Выхожу один я на дорогу…», 1841)6

      Тем не менее Лермонтову отнюдь не хочется, чтобы исчезнул, растворился в забвении его «труд вдохновенный». В том же 1830 году он записывает в юношеский дневник:

      «Мое завещание (про дерево, где я сидел с А.С.). Схороните меня под этим сухим деревом, чтобы два образа смерти предстояли глазам вашим; я любил под ним и слышал волшебное слово «люблю», которое потрясло судорожным движением каждую жилу моего сердца; в то время это дерево, еще цветущее, при свежем ветре покачало головою и шепотом молвило: «Безумец, что ты делаешь?» Время постигло мрачного свидетеля радостей человеческих прежде меня. Я не плакал, ибо слезы есть принадлежность тех, у которых есть надежды; но тогда же взял бумагу и сделал следующее завещание: «Похороните мои кости под этой сухою яблоней; положите камень; и – пускай на нем ничего не будет написано, если одного имени моего не довольно будет доставить ему бессмертие!»

      Вряд ли это просто «пояснение», как толкует запись И. Андроников, к стихотворению «Дерево». Достаточно сказать, что это единственное завещание Лермонтова (не считая стихотворений под таким названием), – других-то не было вообще. Пусть оно писано юношей, в романтическом «мрачном» настрое духа да еще под любовными парами, пусть это скорее лирический и творческий завет, нежели формальное завещание, но чем оно недостовернее тех, что