Михаил Лермонтов. Один меж небом и землей. Валерий Михайлов

ли,

      Изнемогая в муках нестерпимых,

      Ко мне взывал, – я здесь: я смерть!..

      Мое владычество безбрежно!..

      Вот двое. Ты их знаешь – ты любил их…

      Один из них погибнет. Позволяю

      Определить неизбежимый жребий…

      И ты умрешь, и в вечности погибнешь —

      И их нигде, нигде вторично не увидишь —

      Знай, как исчезнет время, так и люди,

      Его рожденье – только Бог лишь вечен…

      Решись, несчастный!..»

      И несчастный созерцатель взывает о скорейшей гибели и друзей, и себя, и всего – лишь бы закончились мучения:

      «…Ах! – и меня возьми, земного червя —

      И землю раздроби, гнездо разврата,

      Безумства и печали!..

      Все, что берет она у нас обманом

      И не дарит нам ничего, – кроме рожденья!..

      Проклятье этому подарку!..»

      Что эта тщетная, бедная жизнь, «где нет надежд – и всюду опасенья»!

      И видел я, как руки костяные

      Моих друзей сдавили – их не стало —

      Не стало даже призраков и теней…

      Туманом облачился образ смерти,

      И – так пошел на север. Долго, долго,

      Ломая руки и глотая слезы,

      Я на Творца роптал, страшась молиться!

      Теперь уже голос его не замирает, как прежде, в страхе перед рвущимися изнутри хулам на небо – теперь он ропщет на Творца, «Страшась молиться». Порабощенность ужасу исчезновения столь сильна, что молитвы кажутся – страшными. Это предел земных мук – и юноша поэт познает этот предел страданий.

      Позже, в том же 1830 году, появляется стихотворение «Ночь. III», совершенно не похожее на предыдущие.

      Темно. Все спит. Лишь только жук ночной,

      Жужжа, в долине пролетит порой;

      Из-под травы блистает червячок,

      От наших дум, от наших бурь далек.

      Высоких лип стал пасмурней навес,

      Когда луна взошла среди небес…

      Нет, в первый раз прелестна так она!

      Он здесь. Стоит. Как мрамор, у окна.

      Тень от него чернеет по стене.

      Недвижный взор поднят, но не к луне;

      Он полон всем, чем только яд страстей

      Ужасен был и мил сердцам людей.

      Свеча горит, забыта на столе,

      И блеск ее с лучом луны в стекле

      Мешается, играет, как любви

      Огонь живой с презрением в крови!

      Кто ж он? кто ж он, сей нарушитель сна?

      Чем эта грудь мятежная полна?

      О, если б вы умели угадать

      В его очах, что хочет он скрывать!

      О, если б мог единый бедный друг

      Хотя смягчить души его недуг!

      Это уже песня; она звучит мерно, согласно – и вновь появляются рифмы; и это – песнь одиночества. Но как оно, это одиночество, исполнено души! Какой напор, какая полнота чувств!.. От Байрона здесь – почти никакого следа; прошлые ночные видения-полукошмары изжиты; душа безбоязненно раскрыта жизни.

      Огонь свечи – и луч луны.

      Жар молодых сил, трепет жизни – и холод ночных небес.

      Отблеск пламени в оконном стекле мешается с лунным лучом,