Начистоту в ли-бемоле. Ли Гевара

ат и светло-коричневые вельветовые брюки, на ногах мягкие белые мокасины.

      Плацкартный вагон поезда «Севастополь – Киев». Четыре часа утра. Свет не горит, занавеска отдёрнута, и за тёмным окном видны проносящиеся поля и редкие полустанки. ОН и ОНА – единственные пассажиры в вагоне. ОН сидит на нижней полке, положив руки на приоконный столик. ОНА – на верхней полке над ним, болтает ногами в опасной близости от головы собеседника.

      ОН (после затянувшейся паузы). А что, если нас с тобой не станет? Ты думала об этом?

      ОНА. Когда меня не станет,

      когда тебя не станет,

      когда всех нас не станет

      к концу отпущенных –

      что за себя оставим?

      Сомнения, усталость?

      Разорванные стяги?

      Обугленные пустоши?

      Когда тебя не будет,

      когда меня не будет,

      совсем-совсем не будет –

      кто встанет у меча?

      Заговорят в народе

      что, дескать, были люди,

      а может быть, уроды,

      а может, промолчат?

      А кто-то – так быть может –

      и выдохнет: ну что же,

      не стало двух убожеств,

      дорог нехоженых.

      И выпьет, толстокожий,

      и станет чуть моложе –

      его ничто не гложет.

      Так тоже может быть.

      Мы столько книг не сделали,

      мы столькими не читаны,

      мы не простили стольких, что

      уже и не успеть.

      И наши песни семенем

      не проросли на чистую.

      Из года в год всё тоньше,

      невидимей доспех.

      Мы не опадали самолётами,

      мы не воевали с пулемётами,

      даже не планировали что-то там

      в отместку прожитым.

      Нас об этом, в общем, не просили,

      но когда сиять настолько сильно,

      небеса тебя в себе фиксируют

      раньше, чем положено.

      Ржавеют образа́ми

      рождественские сани,

      готовятся к отправке

      по млечности путей.

      Никто и не узнает,

      что нас уже не стало.

      Немыслимая правда

      незначащих потерь.

      ОН. И почему все так боятся смерти?

      Естественна, как рождение, смех, слёзы,

      секс и процесс дефекации,

      безобразна своей непогрешимой неисключительностью,

      смерть восхитительна самой своею сутью –

      гранью, которой книга, истончаясь, кончается,

      а дерзкие имеют необоснованное право полагать, будто не кончается.

      Или кончается, и вновь начинается.

      Или кончается, и начинается Библия/Тора/Коран/Бхагаватгита/Пособие по приручению Летающего Макаронного Монстра.

      Мне забавно воображать, что наименее интеллигентный пласт аудитории корёжит от слова «кончается», а не оттого, что я повторил его четырежды.

      Как тяжело нам просыпаться по утрам.

      Не всякий согласится добровольно переехать из цветной фантастики в чёрно-белый арт-хаус,

      дерьмовый, к тому же.

      Глаза категорически не желают открываться,

      тягучий медовый воск сна обнимает голову,

      заточенную под думать, думать, думать…

      Думать не нужно, иди в удивительный мир, смотри его,

      живи его,

      жуй его,

      впитывай.

      Одеяло – мякоть сна.

      Ты – его кость, сердцевина:

      бросайся в землю, прорастай в сутулую реальность новыми снами, рощей снов, тайгой снов –

      никто не вырубит, не сожжёт, не сделает из сна стул или виселицу.

      Уснуть – стать материалом, к которому не притронется ничья рука, подвластным только Космосу и воображению.

      Сон – маленькая смерть.

      Отчего же боимся мы смерти большой?

      Представь:

      никогда

      никогда

      никогда

      не просыпаться…

      ОНА. Как? Вообще? Никогда-никогда?.. А вдруг нам будет сниться только тишина?

      Ведь тишина означает: брат, я должна молчать.

      С каждым словом