SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства. Кристофер Мур

никто из вас не думает о том, чтоб ее оттопырить?» Конечно, думают, они же все мужчины – ну, кроме урнингов, – им всем удается хоть что-то создать, только если эту потребность уложить баиньки.

      Вторую неделю позировал старик – он доковылял до помоста sans халата, и мошонка его едва ль не влачилась по полу, а увядшие лядвия подрагивали под грузом лет. Странное дело, но с тех пор Люсьену больше не составляло труда интерпретировать фигуру как «форму, линию, свет и тень». И когда они опять начали работать с натурщицей, приходилось только вызывать в памяти образ того старика – и Люсьен снова возвращался на узкую тропу «формы, линии, света и тени».

      Само собой, позволялся краткий миг, когда натурщица только раздевалась: «О да, она годится». И выяснялось, что они годятся почти все, даже если приходилось конструировать обстоятельства, в которых они годятся. «Ну, да, необитаемый остров, ты пьяный, через час тебя повесят, конечно, она годится». Но ничего похожего на Жюльетт Люсьен раньше не встречал – как художник, во всяком случае, потому что как мужчина он с ней уже встретился, он с ней уже не раз барахтался вообще-то: едва став любовниками, они были в экстазе от своих открытий у него в квартирке, во тьме, несколько недель целыми днями не выходили наружу. А потом она разбила ему сердце.

      Теперь же все иначе. Она стояла перед ним, вся омытая светом с застекленного потолка, зримо сияя, совершенная и женственная, как любая статуя в Лувре, идеальная, как любая обретенная человеком красота, любая воображаемая мужчиной богиня. «О, она годится. Даже если б меня глодали волки, а я б не беспокоился их отгонять – она бы сгодилась».

      – Что ты делаешь, Люсьен? – спросила Жюльетт. – Открой глаза.

      – Пытаюсь представить твою усохшую мошонку, – ответил художник.

      – По-моему, мне такого еще никто не говорил.

      – Вот она болтается, болтается… почти представил.

      – Где твой ящик с красками? Я у тебя даже красок не вижу.

      Люсьен открыл глаза – хоть он пока не освоился в уме с категориями света и тени, эрекция у него почти опала. Может быть, работать уже получится. Гораздо лучше, чем в те дни у Кормона, когда его бранили.

      – Лессар, зачем вы пририсовали натурщице яйца? Вы пишете Венеру, а не циркового уродца.

      – Вы же сами сказали, что здесь только форма и линия.

      – Вы серьезно? Потому что я тут учу лишь серьезных художников.

      После чего за спиной учителя возникал Тулуз-Лотрек, поправлял pince-nez, словно подвинчивая верньер фокуса, и говорил:

      – Это у Венеры очень серьезные яйца.

      – Действительно, – подтверждал их общий друг Эмиль Бернар, поглаживая мох своей бородки. – Мошонка весьма серьезных стáтей.

      И все вокруг принимались обмениваться мнениями, кивать и пристально изучать работу, пока Кормон не выгонял всех с занятия или сам в ярости не выбегал из студии, а натурщица меняла позу и принималась на всякий случай обследовать