…А родись счастливой. Владимир Ионов

а я – твоё яблочко.

      – Да-да, яблочко, яблочко.

      Но когда мужчины вернулись, маман не преминула «показаться» Сокольникову. Она почти не пила, много и интересно говорила, смеялась, открывая удивительно ровные белые зубы. Однако танцевать выходила только с мужем и вела себя с ним так, словно была в руках пылкого любовника и едва сдерживала ответное чувство. Но для Сокольникова этого было мало. Он – не лингвист, заморивший себя бесплотными изысканиями сущности грамматических построений и пребывающий на излёте физических сил. Пусть тот изумляется поведением жены и прижимает её в танце ребром ладони с оттопыренным мизинцем. Сокольников – практик, крепкий духом и хваткой, и эти трюки много повидавшей женщины не имеют для него реального смысла, если рядом – вот под его рукой – молодое, красивое, страстное и не вникающее в сложности бытия существо. Не уходя из-за столика (к чёрту эти танцы!) они от души веселились, наблюдая, как отвисает губа у членкора от того, что к нему жмётся милая в общем-то дама.

      Маман всё поняла, что хотела понять: её дочь и Сокольников увлечены друг другом, и всё-таки, когда уже одевались к выходу, она изловчилась задать ему двусмысленно звучащий вопрос:

      – А я вам разве не подхожу?

      Сокольников улыбнулся:

      – Очень подходите. В качестве милой тёщи, что и прошу вас принять совершенно серьёзно. Вас – тоже, – наклонил он голову к членкору и услышал в ответ сентенцию:

      – Жизнь, в сущности, это – постоянная реализация выбора между «да» и «нет», «хочу» и «не хочу», «за» и «контра».

      Всего через три месяца после этого вечера маман прислала вырезку из «Учительской газеты» с некрологом на своего теорграмматика, а теперь вот и Люба может ответить тем же. «Освободилась…»

      А что? Может быть и так… Освободилась от необходимости жить в чуждом в общем-то ей селе, от каждодневного безделья и скуки длинных вечеров, от подступающей злости на него, на себя, на селян, не принимающих её за свою. Освободилась от его неожиданного бессилия и угнетающего ночного молчания с сигаретой у морозного окна, освободилась от отчаянного хрипа Высоцкого, что на весь дом – до дрожания посуды в стенке – ежевечерне просил: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…»

      И что ещё произошло, от чего она освободилась? Пасюк! Сытый пасынок. И «лапа».

      «Ах, Сафроныч, лапонька ты моя! – помотала Люба головой. – Неужели это так и было?»

      Видно, было, и семья об этом знала. Сказала же Альбина Фёдоровна, что в жизни он спокойно не спал. Значит, это было до Любы и не ради неё? Ну, не только ради неё… Но и ради неё – тоже. Вот от этого ей теперь не освободиться. И что же теперь делать? Идти заявлять на покойника? Она же совершенно не знает где, когда и сколько. И было ли это вообще? Может, пасюк просто болтал. Пьяный трёп балбеса. «Спокойно не спал…» Спал он, действительно, плохо. Вернее, мало. Но ведь это ещё не значит… Да и бог с ним! Милиция в чём-то там разбирается. А ей теперь в пору с собой разобраться – где жить, на что жить? И с кем? Тоже важно.

      Люба бросила телефонную трубку на место, встала с неразобранной, крепко измятой кровати – поворочалась, видно, ночью-то,