«Я был отчаянно провинциален…». Фёдор Шаляпин

авансом две трешницы и билет второго класса на пароход Якимова, еду в Уфу. Был сентябрь. Холодно и пасмурно. У меня, кроме пиджака, ничего не было. Мать Петрова подарила мне старенькую шаль, которую я надел на себя, как плед. Чувствовал я себя превосходно: первый раз в жизни ехал во втором классе и куда ехал! Служить великому искусству, черт возьми!

      На реке Белой наш пароход начал раза по два в день садиться на мель на перекатах, и капитан довольно бесцеремонно предлагал пассажирам второго и третьего класса «погулять по берегу». Стоял отчаянный холод. Чтобы согреться, я ходил по берегу колесом, выделывал разные акробатические штуки, а мужички, стоя около стогов сена, которое они возили в деревню, глумились надо мной:

      – Гляди, гляди, как барина-то жмет! Чего выделывает, жердь!

      «Барин!» – думал я.

      Как-то ночью мне не спалось, вышел я на палубу, поглядел на реку, на звезды, вспомнил отца, мать. Давно уже я ничего не знал о них, знал только, что из Астрахани они переехали в Самару.

      Мне стало грустно, и я запел:

      Ах ты, ноченька, ночка темная.

      Пел и плакал. Вдруг в темноте слышу голос:

      – Кто поет?

      Я испугался. Может быть, по ночам на пассажирских пароходах запрещается петь?

      – Это я пою.

      – Кто я?

      – Шаляпин.

      Ко мне подошел кавказский человек, Пеняев, славный парень. Он, видимо, заметил мои слезы и дружески сказал:

      – Славный голос у тебя! Что же ты сидишь тут один? Пойдем к нам. Там купец какой-то. Идем!

      – А купец не прогонит?

      – Ничего. Он пьяный.

      В большой каюте первого класса за столом сидел толстый, краснорожий купец, сильно выпивший и настроенный лирически. Перед ним стояли бутылки водки, вина, икра, рыба, хлеб и всякая всячина. Он смотрел на все эти яства тупыми глазами и размазывал пальцем по столу лужу вина. Ясно было, что он скучает.

      Пеняев представил меня ему. Он поднял жирные веки, сунул под нос мне четыре пальца правой руки и приказал:

      – Нюхай!

      Я понюхал.

      – Чем пахнет?

      Пальцы пахли вином, селедкой.

      – Рыбой, – сказал я.

      – Ну и глуп. Чулками пахнет! А ты – рыбой! Должен сразу угадывать.

      Но, несмотря на то, что я не угадал сразу, он все-таки сейчас же налил мне водки.

      – Пей! Ты кто таков?

      Я сказал.

      – Ага! Тоже этот… Из этаких. Ну, ничего. Я люблю. Ты что умеешь?

      – Пою.

      – А фокусы показывать не умеешь?

      – Нет.

      – Ну пой!

      Я что-то запел, а купец послушал и заплакал, сопя, подергивая плечами. Потом я попросил позвать Нейберга, и мы пели вдвоем, а купец угощал нас и все хлюпал, очень расстроенный.

      Так впервые выступил я перед «серьезной публикой».

      Наконец, рано утром пароход подошел к пристани Уфы. До города было верст пять. Стояла отчаянная слякоть. Моросил дождь. Я забрал под мышку мои «вещи» – их главной ценностью был пестренький галстук, который я всю дорогу бережно прикалывал к стенке, – и мы с Нейбергом пошли