Плен. Анна Немзер

испытанием. Он вспоминал о том, как они, потерявшие друг друга после войны, случайно встретились на Гоголевском, узнали друг друга, он притащил ее на Кировскую и с тех пор они созваниваются каждый день. Он говорил, что Надя – один из самых мужественных и романтических людей в его жизни. Что ей довелось пережить столько потерь, сколько мало кому под силу (ох, Гелик…), но только она могла сохранить такую силу, такую… (тут он запинается, и Надя мгновенно отвешивает ему какую-то искрометную едкость – взрыв хохота, снимающий патетику). Что Надя лучший друг – обратите, между прочим, внимание – с ней все всегда на «ты»! Что она, с одной стороны, человек поразительного репортерского зрения, пронзительного, в корень – и пусть она много лет назад ушла из журналистики… вот вам, кстати, пример удивительной Надиной романтической бескомпромиссности: не смогла писать, что хотела, – и ушла! Но, с другой стороны, у нее дар редкого писательского воображения – и этот дар видеть и переживать она пронесла через всю жизнь (Ну уж и через всю!)…

      Но в этот момент мы своим звонком прерываем тост, и Надя с рюмочкой в руке бежит нас встречать, как – еще гости?! Прекрасно. Замечательно.

      Кавказский плен

      Они тогда уже, конечно, не так голодали, как на Днепре, но все равно, все равно, все равно. Что-то снилось мучительное и прекрасное – сливочная помадка и сливочное масло. у них даже уговор был, на весь их состав – ни слова про еду. Кто чего до войны едал – молчи. и вот Джанибекяну пришла эта феноменальная посылка – сорок штук огромных гранатов. Они столпились вокруг ящика. Темно-розовые бомбы на холщовой тряпке.

      – Есть вы это не сможете, – улыбаясь, сказал тощий Джан. – Сейчас я вам покажу, что делать.

      Они давили их руками, цедили через тряпку, доливали спиртом – и ничего слаще с тех пор не знали. Сережа и после войны никогда ничего другого не пил, его не соблазняли жалкие роскошные кввк; он бодяжил спирт гранатовым соком из пузатой банки, в пропорции один к одному. Даже когда моя бабушка защищала диссертацию в шестьдесят каком-то году, и на банкете учинили дебош-коктейль, и все страшно отравились этим кромешным пойлом (туда пошли все спиртные напитки со стола, огуречный рассол, дюшес и содержимое трех пепельниц) – даже тогда один человек остался в живых – Сережа, потому что пил свой гранатовый спирт.

      Потому что – как же они пили тогда этот гранатовый спирт – двадцать мальчиков, одуревших от голода и своей победы; двадцать тонкошеих идиотиков. Крепче других оказался Джанибекян – даром что он из них был самый тощий.

      – Волик, – тогда его Сережа спросил, – почему тебя так странно зовут?

      В 40-м году мама уже перестала ждать, что папа вернется, он сидел уже пять лет, и вот этим летом она перестала говорить Волику «Это папа решит», а Арчилу, маленькому, больше не рассказывала сказки про богатыря и Мормышку. Мальчики поняли, что так и надо. Было ясно, что старший будет теперь глава семьи – и он бы и рад, но мама умоляла прежде закончить школу. Ее, конечно, никуда не брали на работу,