Плен. Анна Немзер

собаку оставить, а мама на Кировской. Мы собаку туда, а они никто не справляются… собака психует, соседи жалуются, ну ты понимаешь… А, Надь? Ты ж все равно не празднуешь.

      Для порядка она буркнула – совесть есть?

      Но они уже хохотали и договаривались. В восемь. Прекрасно. Замечательно.

      – Але!

      Скрежет и вой. Псих звонит второй раз за день – это бывало, но редко, что-то, значит, у него не то. Что-то я за него беспокоюсь, – фыркнула про себя и тихо-тихо проговорила: да-да, я слушаю…

      Какая же у нее ужасная любовь. Восточный мальчик. Ресницы. Усмешка. А то вдруг улыбка эта невозможная: чуть дернется уголок рта – а ей, как марионетке, мгновенная отдача: боль и ломка. Цель одна – дотронуться до его ключицы, один раз только дотронуться, и все, ну пожалуйста. Об этом она думает давно. Об этом она думает и сейчас, когда они оба под прицелом. И еще она вспоминает, как жаловалась Блохиной на плохое настроение. «Плохое настроение?! – гневно переспросила та. – Плохое у тебя настроение?! Плохое настроение было у Корчака на вокзале! Все остальные не смеют иметь плохое настроение!»

      И вот теперь она с горьким торжеством говорит сама себе – у меня ОЧЕНЬ плохое настроение. Я помешалась на бездушном афганском мальчике, я рехнулась, вся моя жизнь – тоска о нем; мне нету дела и места нигде без него – а он едва ли помнит мое имя; я говорила – он выжигает из меня жизнь, – и вот, пожалуйста: мне и в самом деле жить осталось очень мало. Этот безумец-талиб с пистолетом вообще ничего не меняет – мне и так оставались считаные часы. Да. Да. Могу я хотя бы сейчас сказать – у меня ОЧЕНЬ плохое настроение?!

      Она поднимает на него глаза. У него кривится рот.

      И тогда будь что будет, да будь он проклят, да будь ты проклят, мне не выжить иначе, это инстинкт-самосохранение – рванулась к его губам, выплевывая на ходу какие-то ошметки сердца.

      Дальше все очень быстро.

      В этот же момент Хамид выбивает…

      Или нет.

      В этот же момент она выбивает пистолет из рук террориста.

      Я выбила, да?

      А Хамид его перехватывает и…

      А псих-то явно в ударе. Зачем он позвонил второй раз?

      – Ты была не права, – с порога заявил он. – Врачевание ран? Зубоублажение? Напрасно, напрасно!

      Она вздохнула – ну что за напасть. А он и не ждал ее ответа.

      – Нет, ты послушай, послушай меня. Ты всегда говоришь гиль. Гладиолусную глупость. А ты вот просто послушай. Я вижу, зачем быть – ну как это – цель вижу, и иду – как Цинцинат, как Цицианов. Наперерез и кор! Тогда – зачем простить? Зачем тогда жалость? Жабья дурь, я тебе говорю! И бабья тоже. Видишь цель – пошел! Без гордости, без жалости! Ни шагу назад! Приказ 227 слыхала?

      И тут память играет с ней адскую шутку.

      …в каком-то медицинском кабинетике. Окна, белым замазанные до половины. Солнышко. Их четверо – сильно беременная тетка в белом халате, большеглазый перепуганный лейтенантик, убийца и она сама. У нее какая-то странная тяжесть внутри, перенасыщение. Солнышко слепит. Вдалеке кто-то