Ружья и голод. Книга первая. Храмовник. Валерий Валерьевич Орловский

сопровождавший его все время обучения. Так пахнет этот старик…

      Он шарил глазами в поисках того, что видел тысячи раз – оштукатуренные серые стены, крошечный столик из ореха, стеклянный графин с отколотой ручкой, и, конечно же, Знамение Матери, висевшее над кроватью. Оно было вырезано из дерева и представляло собой статуэтку, изображавшую женщину – Матерь, обнимающую свое Дитя. Каждый новоиспечённый монах должен был вырезать себе Знамение. Белфард ненавидел его. Лицо Матери ему казалось похотливым, а лицо ребенка, который получился намного больше и старше, чем должен быть, представляло гримасу отсталого кретина с идиотской улыбкой. Матерь обнимала Дитя не за плечи, как это описано в Своде, а как будто бы притягивала своими ладонями лицо ребенка-идиота для страстного поцелуя, что еще больше подчеркивалось ее полуоткрытым ртом и слегка прищуренными глазами. А может он хотела его укусить?

      «Перестань об этом думать. Твои дурацкие мысли выдают грехи твоей души. Так мне здесь говорят. Я себе противен, черт бы меня побрал, и даже не могу понять почему! И черт бы побрал этот Выбор, который я должен сделать. Почему я вообще должен что-то выбирать?».

      В дверь кельи едва слышно постучали. «Дерьмо! Кого нелегкая несет в такую ночь?! Они что, не знают, что мне предстоит утром!». Белфард осторожно подкрался к двери и прислушался. Ответом было полнейшее безмолвие. «Неужели мне почудилось, и эти проклятые тени и изваяния свели меня с ума?». В дверь снова постучали. Вернее, даже не постучали, а как будто поскреблись. Словно по ту сторону в дом просится нагулявшийся кот.

      – Кто там? – спросил Белфард.

      – Это капеллан Калавий, – донеслось из–за двери. – Не мог ли ты меня впустить? Не хотелось бы, чтобы кто-то доложил Храмовому Совету.

      Белфард открыл засов и впустил ночного гостя. Он проскользнул в келью, быстро закрыл дверь и опустился на табурет.

      – В Час Одиночества я не должен тебя беспокоить, но такова воля моего сердца, – сказал капеллан. – Я видел много братьев, что находились когда-то на твоем месте, и знаю, в какой шкуре тебе приходится вариться.

      Высокий, сутулый и с коротко остриженной с проседью бородой, он смотрел прямо в глаза Белфарда. Про себя Белфард называл его старик, хотя едва ли их возраст был внешне различим. Седина, затронувшая его бороду и волосы, были следствием не старости, а пережитых душевных волнений. Лицо Калавия пыталось выразить дружелюбие, но в нем явно читалось беспокойство. И явное подозрение. Он снял с пояса ножны с клинком и отставил к стене.

      «Он знает о моих мыслях. Он всегда видел во мне этот дефект. Дефект неверия. Дефект непонимания. Дефект безразличия. Сегодня утром он отправит меня не выбирать, а прямиком на костер».

      Капеллан достал из кармана большой кожаный кисет и начал набивать трубку.

      – Ты знаешь, зачем я здесь? – спросил Калавий.

      – Нет, Учитель. – нехотя ответил Белфард.

      – А знаешь ли ты, зачем здесь ты? – лицо Калавия выражало интерес.

      – Я