Грани русского символизма: В. Соловьев и Ф. Сологуб. В. А. Мескин

пышные цветы,

      Гордяся венчиком прекрасным,

      Дышали сладостней мечты,

      Томясь волненьем сладострастным…

("Скошенные травы ", 1891)

      В поэтических сборниках К.Фофанова, как и в сборниках поэтов его круга, немало строф, отражающих кризисное умонастроение эпохи, эпохи неясных идеалов и утраченных парадигм, строф, указывающих на причины ухода "звонкости" из изящной словесности:

      Отзвучали струны сердца,

      Догорели краски дня;

      Нет огней в природе сонной,

      Нет в душе моей огня.

(По перв. стр., 1887);

      Но цель потеряна, кумир давно разрушен;

      Мы к миру холодны, и мир к нам равнодушен…

      Мы не умеем жить.

("Отошедшим", 1889)[63]

      Прямой зависимости между кризисными явлениями и уровнем художественности, конечно, нет. Но очевидно: утрата былых ориентиров, отход от принятых творческих канонов подталкивали художников к оригинальности, поиску своей формы, своей позиции, к смелым новациям. Кто-то, как В.Брюсов или К.Бальмонт, относительно быстро нашел себя в виртуозной игре, подборе соответствующих настроению масок, кто-то иначе и труднее искал свою привлекательность; поиски и новации художников Серебряного века отражены во многих содержательных публикациях. Особый случай – Ф.Сологуб. Он не играл и не искал, он писал своей природной сущностью, нутром, как, случается, выражаются в богемной среде, и эта сущность удивительно соответствовала сущности времени. Его писания имеют непосредственное отношение к тому, что В.Соловьев называл "звонкостью", или к поиску новой "звонкости". Искусство, тем более высокое, – это всегда метафора и всегда в какой-то мере провокация. Это понимание искусства лежит в основании глубокой цитированной выше статьи В.Иванова о художественных достоинствах Ф.Сологуба. В ней автор касается отдельной книги рассказов мастера, "Жало смерти", однако выводы этой статьи можно распространить на все творчество поэта и прозаика, а некоторые из них имеют общеметодологическое значение при рассмотрении "такого" творчества. Сам художник слова и филолог пишет: "В этой книге тайновидения нет воления веры и нет надежды преображения. Она искушает дух к конечному Нет; но он, упорствующий, не отступит до конца от своих извечных притязаний пресуществить жизнь в умильные преломления единого всерадостного Да…"[64].

      В поисках утраченного

      С одной стороны, европейская литература, европейская философия на рубеже уходившего и нового столетий отразили появление сомнений и в созидательных потенциях человека разумного, и в действенности силы Божественного провидения; давняя дилемма "Человек или Бог?" как бы теряет свою актуальность, остроту. Но, с другой стороны, и это вполне естественно, затронутое резиньяцией, нигилизмом сознание искало исцеления. В.Иванов так продолжает приведенные выше рассуждения об эпохе: "Отсюда открылся умам иной аспект мира, близкий к древнему анимизму; ему ответила наука становящаяся – теориями всеоживления"

63

Конечно, границы драматического пространства, как и любого другого пространства в искусстве, проницаемы, и соловьевские "избранные" тоже их пересекали. Скажем, страдания и желания лирического героя-романтика А.Майкова, мечтавшего о крыльях, чтобы улететь "далеко, далеко, далеко…" ("Ласточки", 1856), условно говоря, понятны лирическому герою позднего творчества Я.Полонского: "Один проснулся я и – вслушиваюсь чутко, Кругом бездонный мрак и – нет нигде огня. И сердце, слышу я, стучит в виски… мне жутко… Что если я ослеп! Ни зги не вижу я…" ("В потемках", 1892). И все же для А.Майкова, Я.Полонского такой пафос значительно менее характерен, чем для А.Апухтина, К.Случевского, К.Фофанова, других поэтов "безвременья". Пушкинское видение светлой сопричастности земного небесному, о котором говорил А.Майков в стихотворении "Перечитывая Пушкина" (1887), – с его финальными стихами: "Земное все – восторги, страсти, муки – В небесное преобразилось в них!" – предопределяло оптимистическую энергетику и его лирики, и многих других поэтов. Это видение несло, говоря словами А.Григорьева, веру в "бытия полноту и покой».

64

Иванов В. Рассказы тайновидца. Т. 3. С. 722.