Братья и сестры. Федор Абрамов

Анфису Петровну!

      Из глубины зала донеслись возня, шум, рокочущий уговаривающий басок Марфы:

      – Чего ерепенишься? Народ просит.

      – Уважь, уважь, Анфисьюшка! Не убудет тебя… – поддержали женские голоса.

      Трофим Лобанов сердито тряхнул головой, сплюнул:

      – Бабу в председатели… Штаны не найдутся?

      – Может, твои, Трофимушко? – поддела его Варвара.

      – Ты не больно… – ощетинился Трофим. – У Трохи три штыка на фронте!

      Хохот, перебранка, выкрики:

      – Выходи, выходи, Анфисьюшка! Покажись…

      Лукашин, нервно кусая губы, всматривался, вслушивался в гудящий, взбудораженный зал, потом махнул на все рукой. Какого лешего? Пускай делают как знают. В конце концов, кто тут власть? Кто хозяева? Неужто сами себе зла хотят? И почему это, – спорил он с невидимым противником, – почему это он, приезжий человек, прав, а весь народ ошибается?..

      Но когда он увидел сбоку от себя Анфису – ее буквально силой вытолкали на сцену, – сердце его опять упало. Ну, кажется, наломали дров!.. На нее было жалко взглянуть. Она была не то что растеряна, а как-то вся перепугана, пришиблена; бледное лицо в красных пятнах…

      Но странно, растерянность и робость Анфисы пришлись собранию по нраву. Это чувствовалось и в тех ласковых и любопытных взглядах, которыми рассматривали ее притихшие женщины (словно не видали раньше), и в тех приглушенных словах, которыми обменивались в зале:

      – Разалелась, как девка на смотринах.

      – Ничего, ничего, пущай…

      Прошло, наверно, минуты две, пока Анфиса немного овладела собой:

      – Я не знаю, женки… вы с ума посходили. Какой из меня председатель? Три зимы в школу ходила…

      – Ничего, Харитон больно востер.

      – Я и говорить-то не умею…

      – Вот и ладно – нам Харитоновых речей на десять лет хватит.

      – Берись, берись, Анфисьюшка… все Харитона хуже не будешь…

      – А что робеешь – стыда нету. Знаешь, на какое дело идешь…

      – Да ты присядь, Петровна, ноженьки-то не казенны. Сколько с утра выходили.

      – К красному столу, ко свету! – подхватили голоса.

      Лукашин поискал глазами на сцене стул.

      – Харитон давно сидит! – вдруг взвизгнула, давясь от смеха, какая-то бойкая бабенка.

      – Вер-р-но-о-о! Хватит, посидел.

      Лихачев до хруста стиснул зубы, выпрямился:

      – Понятно… Советская власть не нравится?..

      – Ты с ума сошел! – Лукашин рванул его за полу ватника. – Как с народом говоришь?

      Лихачев круто повернулся:

      – Я-то говорю как надо. А вот ты в чью дудку? С тобой еще потолкуют! Народ разлагаешь!.. – разъяренно зашептал он.

      – Ты?.. Ты угрожать? Да знаешь, что с такими командирами на фронте делали?

      Внизу шум, крики:

      – Не чуем!

      – Громче!

      Лихачев медленно сошел со сцены и, прямой, не сгибая головы, весь в скрипящих ремнях, двинулся к выходу. В мертвой тишине, отдаваясь под сводами, угрожающе прозвучали его шаги.

      Грохнули двери, скрипнули половицы в коридоре.