Братья и сестры. Федор Абрамов

не вылезали. Ей-богу, так, – заверила она его, перехватив вопросительный взгляд. – Малый ребенок знает – на горе строиться надо, а эти водари бессовестные расселись на бережку. Чтобы в одной руке травина, в другой рыбина. А как вода-то в деревню зайдет – им тут самое житье. Худо ли? Ена к самому крылечушку подплыла…

      Воздав должное жителям Водян, с которыми у нее, очевидно, были старые счеты. Варвара опять беззаботно заулыбалась. Утреннее неяркое солнце скользило по ее смуглому красивому лицу, кокетливо обвязанному пестрым, легким, не по погоде, платком. Она слегка щурила карие плутоватые глаза и, медленно водя кончиком языка по румяным губам, не мешала ему разглядывать себя. И кажется, нарочно, чтобы он обратил внимание и на другие ее достоинства, легонько качнула бедрами.

      Лукашин потянулся здоровой рукой к белому мху, наваленному вокруг сосны.

      – Куда это вам мох?

      – А коровушка-то? Воздухом еще не научена питаться…

      Какое-то глухое беспокойство ворохнулось в душе Лукашина, но Варвара, уже расстилая мох, приглашала:

      – Чего стоять-то? Покурите немножко. Я страсть люблю, как дымком пахнет…

      Ему, однако, было не до куренья. Едва сели, Варвара запросто, как будто его не было, приподняла над коленом подол платья, оттянула вниз пестрый чулок и, потирая руками под коленкой, пожаловалась:

      – Резинка туга, вот как натерло…

      Но в ту же минуту она резко натянула на колено подол, стыдливо потупилась:

      – Вот срам какой… Год еще поживешь без мужиков – забудешь, что ты и женка…

      И хотя Лукашин понимал, что все это – и подвязка, и эта наигранная стыдливость – дешевые приемы не раз уже, вероятно, применявшегося соблазна, но именно это еще больше распаляло его воображение. И Варвара, словно подзадоривая его, расстегнула ватник, маняще приоткрыла маленькую, туго обтянутую красным ситцем грудь.

      «Нет-нет! – говорил себе Лукашин. – Только не сейчас. А то черт знает что. В первый день и… Хорош уполномоченный!..»

      Он резко вскинул голову, не своим, хриплым голосом спросил:

      – Что за человек эта Минина?

      Варвара с явным замешательством и неудовольствием посмотрела на него, нужна, мол, сейчас тебе эта Минина, – и ответила с некоторым раздражением:

      – Анфиса-то? При живом муже монастырь устроила.

      Однако заметив отчужденность во взгляде Лукашина, она смирилась и со свойственной ей обстоятельностью начала разъяснять:

      – Я еще девчушкой была, как ее замуж выдавали. Все за столом как люди пьяные да веселые, а она одна как на похоронах. Бледная, ни кровинки в лице. Мне лет девять, видно, было, босиком еще бегала, а я уж все понимала, – не без гордости заметила Варвара о своей ранней опытности. – Бабы шепчутся: «Невесела невестушка», – а какое ей веселье, когда тошнит… Григорий-то у нее не промах, никому спуску не давал. Сам из себя видный, красивый…

      В словах Варвары Лукашину почудилось нечто большее, чем простое, бескорыстное восхищение мужем Анфисы, и он, вдруг почувствовав