Ложь. Петр Краснов

скрашенным улыбкой лицом, он легко вскочил на подиум и поклонился публике.

      – Я-рофф!.. Я-рофф!! – неслось сверху. Чей-то высокий женский истерический голос покрывал все остальные.

      – Вот он, наш соловушко, – сказала впереди Акантова дама с седыми, серыми, коротко остриженными волосами.

      Ей ответила худенькая, стройная барышня в больших очках:

      – Посмотри, мама, у Василевского борода стала еще длиннее.

      – Очень он хорош, – сказала седая дама.

      Жаров по-военному повернулся кругом на подиуме и стал лицом к хору, аплодисменты мгновенно смолкли. Наступила строжайшая, молитвенная тишина.

      В эту тишину вошел рокочущей октавой, будто и не громкий, но далеко несущийся голос.

      Василевский читал ектению. Из-под нависших, густых бровей сурово сверкали его глаза. Едва заметно было шевеление большой бороды. Мощный бас рокотал по залу:

      – Вся святые помянувше, паки и паки, миром Господу помолимся…

      Будто не люди, но подлинно Лик небесный, Ангельский Лик, вздохнул чистым, прозрачным вздохом:

      – Господи помилуй…

      – О принесенных Честных Дарах…

      Акантов уже не видел зала, не чувствовал толпы зрителей кругом. Кровавые годы войны, голодные годы тяжелого физического труда, нищеты и никчемного существования куда-то умчались. Из далекой, незабываемой глубины появились и поплыли перед глазами картины Родины-дома… того, что было. Исаакиевский Собор и торжественные службы в нем. Зимний холод и сумрак огромного храма, мягкий аромат ладана и воска, малахит и ляпис, лазурь золотого иконостаса, металл, отражающий огоньки свечек, и вот такое же совершенное пение митрополичьего хора. Истовое православное богослужение.

      «Боже, Боже мой», – думал Акантов, всею душой, всем сердцем уходя в слух, – «что мы потеряли! Как, могли мы все это так легко оставить и сдать? Как не отстояли мы свою Россию от вражеской силы!.. Как смели мы не победить и остаться живыми?..».

      Раздавшиеся после ектении рукоплескания были сдержанны. Молитвенное настроение охватило зал.

      – Glänzend!.. Prachtvoll!.. Unglaublich!..[15] – раздавалось кругом Акантова.

      – Как это достигнуто!.. Это орган, а не живые люди!..

      Уже колебались, колыхались в воздухе осторожные, почтительные, воздушные, точно и правда в облаках кадильного дыма несущиеся, порхающие около Царских врат «Заповеди блаженства».

      Акантов видел, как медленно и торжественно идет «малый выход». Огромное, золотое Евангелие лежит на плече рослого, красивого дьякона. Акантов слышал и воспринимал всем сердцем слова:

      – Блаженни есте, егда поносят вам, и ижденут, и рекут всяк зол глогол на вы лжуще Мене ради…

      «О, сколько, сколько поносили нас за эти жуткие послереволюционные годы», – думал Акантов, – «сколько лгали про нас. Точно ложь воцарилась в мире».

      А с эстрады, успокаивая его, неслось радостно:

      – Радуйтеся и веселитеся, яко

15

Блестяще! Великолепно! Невероятно! (нем.).