Феникс. Эдуард Арбенов

каким эсэсовец произнес долгое «о», звучало и удивление, и уважение. Последнее, пожалуй, было ощутимее. К тому же немец посмотрел с интересом на петлицы, на кубики, округлил глаза, вздернул уголок губ. Видимо, это означало предел изумления. Больше того, офицер чуть огорчился сам-то он имел звание лишь главного фельдфебеля – гауптшарфюрера – и ожидал повышения. Чин лейтенанта был близкой мечтой, но пока что мечтой.

      – Гут, – несколько смущенно, с легкой обидой выдавил эсэсовец.

      Прежде чем отойти, спросил для формальности, не ожидая положительного ответа:

      – Шпрехен зи дойч?

      Молчание. Отрицательное движение головы.

      – Гут.

      Ничего не изменилось. Ничего не дал разговор с гауптшарфюрером. Ни лейтенанту, ни эсэсовцу. Удовлетворенное любопытство – и только. Зато круглолицего это заинтересовало.

      – Тебя или шлепнут, – сказал он деловито, – или поставят старшим.

      – Точно? – сыронизировал лейтенант.

      – Точно.

      – А что лучше, по-твоему?

      Круглолицый завистливо вздохнул! Должно быть, он верил в удачу. Для себя.

      – Еще спрашиваешь!..

      Перед тем как им стать в строй – опять по трое, как и прежде, – круглолицый сказал печально:

      – Я знал, что рябой умрет…

      Лейтенант поправил:

      – Его убили.

      – Это все равно… Кто плачет над песней, тому не жить.

      Они стали рядом: лейтенант в середине, круглолицый справа, в двух шагах от конвоира. Гауптшарфюрер обходил колонну, придерживая большой массивной ладонью пистолет. Сейчас должна была прозвучать команда: «Ма-аш!» Пленные тихо переговаривались, переступали с ноги на ногу. Стоял легкий гомонок, смешанный с чавканьем грязи под сапогами. Этим шумом и воспользовался лейтенант, задал круглолицему вопрос, давно мучивший пленных.

      – Куда дели слепого?

      – Их спроси… Немцев.

      – Ты лучше знаешь.

      Круглолицый поежился.

      – Дели куда надо… Без света ведь все равно…

      Прижал глазами лейтенант негодяя. Черными, злыми, ненавидящими. Прижал к земле, опустился тот, ниже вроде стал. И еще словом зажал:

      – Тебя-то хоть накормили?

      – Не смей…

      Шагнули вдоль полотна. Почти по насыпи. Утопили ноги в размягшем песке. Поплыли сапогами. Тут прошипел круглолицый:

      – Ты коммунист… Коммунист!

      Никто, кроме лейтенанта, не уловил этого шипения. Как-то слилось оно с чавканьем глины, с шумом шагов, с ревом близких паровозов, со свистом пара и звоном буферов.

      Прошли мимо, почти мимо свежей могилы рябого. Засветлела желтой сыпучей горкой за рельсами, ближе к леску редкому. Все глянули на холмик. Кое-кто шапку приподнял, кто только рукой коснулся. Лейтенант коснулся – честь будто отдал.

      Круглолицый тоже глянул. Просто. А может, и не просто. Глянул и отвернулся, ровно от свежей земли шел знобкий холодок.

      – Ты, брат, коммунист, – снова сказал ему круглолицый. Теперь мягко, не