Феникс. Эдуард Арбенов

в форме оберштурмфюрера, а кто-то выкрикивал по-русски:

      – Евреи и коммунисты вперед!

      Снова, через несколько секунд:

      – Евреи – два шага вперед… Коммунисты – три шага вперед.

      Первая двадцатка не поредела. Никто не вышел.

      Оберштурмфюрер, положив руки за борт шинели, продефилировал вдоль строя и, задерживаясь перед каждым, спрашивал:

      – Коммунист?

      – Еврей?

      Не только спрашивал. Впивался своими маленькими голубенькими глазками, что-то высматривал. И, наверное, что-то видел. Возвращаясь назад, вынимал руки из-за борта и, тыкая то в одного, то в другого, коротко бросал:

      – Ты… ты… ты…

      Если не выходили и после этого, два эсэсовца выбивали названного из цепи. Ставили впереди шеренги.

      Собственно, это не были евреи, не были коммунисты. Так сказать, предполагаемые евреи и коммунисты, основа, исходный контингент.

      На линию вывели вторую цепочку. Снова та же самая процедура.

      – Ты… ты… ты…

      Снова автоматчики выбивают из строя названных, ставят впереди шеренги.

      Голос зычно, кажется, на всю тюрьму, оповещает:

      – Кто знает в лицо коммунистов, комиссаров – укажите!!!

      Через паузу добавляет:

      – Немецкое командование учтет эту услугу.

      Трижды звучит призыв. Но никто не откликается, никто не выходит из толпы. Никто не показывает пальцем на стоящих перед автоматчиками. Все немое, недвижимое.

      Он боялся круглолицего. Только его. Ни этих автоматчиков с белыми черепами на фуражках, ни оберштурмфюрера, просверливающего глазами пленных, ни вообще немцев, хотя они должны были решать его судьбу. Круглолицый держал в своей руке чужую жизнь. Мог оставить при себе, спрятать эту руку в карман шинели, будто озяб, просто опустить по швам. А мог и протянуть вперед, как оберштурмфюрер, ткнуть в лейтенанта: «Он!»

      Другие тоже знали, видели его с кубиками в петлицах. Но о них сейчас не думалось. О круглолицем одном.

      Пошла его цепочка, восьмая по счету. Немцы торопились – подталкивали, пинали, тыкали в спину автоматами. «Шнель! Шнель!»

      Не шлось. Ноги не хотели переступать, не отрывались от камня. Если бы не толчки сзади, если бы не ругань, он не смог бы одолеть этих коротких десяти метров. Шагов было больше, сорок один. На сорок втором стали. Сердце стонало, вопило. И от безумного стука все тело вздрагивало, билось в ознобе. Мелко-мелко тряслись коленки. От слабости хотелось закрыть глаза – веки смеживались.

      – Юде?

      Не его спрашивают. Справа где-то. Но ему кажется, слово ударяется в лицо, в виски. Нет, не ударяется, отдается только. Как эхо. Больно.

      – Юде?

      Кто-то вышел. Сам. Все повернули головы, вправо, вперед. В спину глянули. Увидели сутулые плечи, тонкую шею. Сжатые в кулаки пальцы.

      – Юде? – третий раз спросил оберштурмфюрер. Не верил. Не понимал. Над сутулыми плечами, на затылке из-под пилотки глядели молодые русые волосы. Чуть в завитках.

      Завитки колыхнулись,