Сотрудник ЧК. Александр Александрович Лукин

с добрыми глазами, хороший, простоватый человек.

      Лешка лежал пластом на топчане, обхватив руками голову. Ему было плохо, просто плохо…

      Силин, войдя в комнату, спросил:

      — Вы тут, хлопцы?

      — Тут, — ответил Пантюшка.

      — Почему в темноте сидите? Спичек, что ли, нет?

      Он пошарил на столе, зажег светильник. Потом подошел и сел возле Лешки. Светильник поставил на соседний топчан.

      — Ты, никак, заснул, Алексей? Вставай, вставай!

      Лешка нехотя сел, отворачиваясь от света. Силин пытливо, стараясь скрыть усмешку, рассматривал его.

      Вид у Силина был измученный. Щеки его ввалились. От усталости он утратил свою привычку щуриться, и глаза его казались теперь больше и светлей. Над скулами набухли мешки.

      — Нате вот, хлебца вам принес, — сказал он. — Небось не ели еще? А где Пантелей? Эй, друг, ты чего в угол забился? Иди, получай свою пайку!

      Пантюшка живо перебрался на соседний топчан и сел на нем, по-турецки подогнув ноги.

      Лешке есть не хотелось, но, желая показать, что с ним уже все в порядке, он взял протянутую Силиным краюху хлеба и через силу принялся жевать.

      Силин заговорил оживленно:

      — Не подвели вы меня, хлопцы! Чисто сыщики, нат-пинкертоны. Какую шпионку выловили, ай-ай! Важное сделали дело, это я всерьез говорю! Сволочь была большая, и жалеть нечего… — Он не смотрел на Лешку, но тому было от этого не легче. Кусок застревал у него в горле.

      А Силин, словно ничего не замечая, продолжал:

      — Конечно, человека расстрелять — это, брат, не просто, тем более бабу. Особенно, если с непривычки… Помню, на фронте еще, до революции, из нашего батальона сбежали двое, дезертировали… Добрались они до железной дороги, пристроились в порожнем товарнике, даже отъехали малость, а на ближайшей станции их сцапали. Доставили прямо в нашу часть, устроили полевой суд и — к расстрелу. Да как! Перед всем полком, чтобы другим неповадно было. Отвели нас с передовой в лес, построили вот таким манером… — Силин пальцем начертил на тюфяке большую букву П. — Выводят, значит, дезертиров. А они, сердяги, едва идут. Один-то молоденький был, чуть постарше вас. Плакал. А второй — лет под сорок, матерый мужчина, полтавчанин. Идет, спотыкается и все приговаривает: «Помилосердствуйте, люди, семья, детишки малые…» Детишки, мол, сиротами остаются. Собрались офицеры. Генерал речь держал, что, значит, как они есть дезертиры, то это позор на весь полк, и пусть их сами полчане и расстреливают. Понял, как завернул?..

      Кликнули охотников. Все молчат, ни одного не нашлось. Тогда генерал велел нашему батальонному самому назначить. Тот фельдфебеля послал. Фельдфебель, конечно, собака, других я и не встречал. Обошел он строй, отобрал человек десять. Я думаю: «Слава богу, меня хоть миновало!» И тут как назло он выкликает: «Силин!» И вышел я, хлопцы, убивать своих товарищей…

      Поставили их к дереву, глаза тряпками завесили. Расстрелом фельдфебель командовал. Дали залп, а дезертиры, как стояли, так и стоят. Понимаешь? Все такие же умные оказались, как и я. Все в воздух выпалили. Фельдфебель