«Додж» по имени Аризона. Андрей Уланов

называется, с аристократкой. Навязалась в напарники, то есть, тьфу, в напарницы. Тоже мне – стрелок-радистка.

      Ладно. Вылез, походил вокруг, протекторы попинал. Только обернулся, а рыжая уже тут как тут. Вырядилась в свою вчерашнюю кожанку и сетку проволочную натянуть не забыла. Смотрю я на нее и сатанею потихоньку.

      – Это, – спрашиваю, – форма полевая?

      Рыжая носик гордо вздернула, и от этого еще смешнее стала выглядеть.

      – Это, – отвечает, – моя боевая форма.

      – Что боевая, это я вижу. Дыр, как будто с трех убитых уже сдирали. В общем так, – говорю, – феодалочка, хочешь на себе блох разводить – дело твое, но металлолом этот сними и спрячь подальше и поглубже. А еще лучше – в керосин окуни, пусть хоть ржавчина отстанет.

      Кара снова вспыхнула, но промолчала. Стянула кольчужку, бросила в кузов и сама через борт махнула.

      Я сел, мотор завел.

      – Садись рядом на сиденье, – говорю, – чего трястись-то.

      – А мне, – отвечает – отсюда лучше видно.

      – Ну, как хочешь. Хоть уцепись за что-то.

      – Я, – заявляет рыжая, – с трех лет в седле.

      – Так то в седле, – говорю. – А ты в кузове.

      Стоит. Как хочешь, думаю, не говори, что не предупреждал. Выжал сцепление, газанул – «Додж» с места рванул, только земля из-под колес брызнула. Ну и, само собой, грохот в кузове. Проехал мост, оглянулся назад – рыжая из-под брезента выбирается, за плечо держится и шипит сквозь зубы.

      – Ну как, – спрашиваю, – может, все-таки сядешь на сиденье?

      Рыжая меня взглядом ожгла, словно кипяток плеснула. Перебралась на сиденье, устроилась и молчит.

      – Ау. А дорогу кто будет показывать, Пушкин или Сусанин?

      – Прямо, – говорит, – а затем направо.

      – Ну вот, так бы сразу и сказала. Гэрадаус унд дан нах рехтс.

      Нет, надо с этими немецкими словечками заканчивать. А то сыплются они из меня к месту и не к месту. Вон как рыжая на меня возмущенно косится глазищами своими желтыми. Глаза у нее, как два прожектора, так и прожигают насквозь. Дымиться, наверно, скоро начну от этих взглядов.

      Помню, у нас в разведроте один парень в медсанбат на пару дней угодил с касательным ранением, а на столе письмо недописанное осталось. Адрес он нацарапал, а само письмо так и не начал – два дня думал, чего б такое написать, и додумался – пулю плечом поймал. Ну а мы после поиска гурьбой ввалились, красные от мороза и наркомовских – и давай за него дописывать. Еще края на коптилке обуглили и начали: «Дорогая Катя. Пишу я тебе из горящего танка».

      И пошло-поехало. Каждый норовит свое вставить.

      «Глаза ваши горят в ночи, как две осветительные ракеты. Вы прекрасней, чем залп «катюш». Каждый раз, когда я сжимаю пальцами горло очередного фашистского гада, я думаю только о вас…» и так далее. Всю страницу подобной чушью измарали. Вспоминать стыдно.

      И вдруг капитан заходит. Сел, начал читать, а мы стоим вокруг и трезвеем потихоньку. Ну, думаем, ой, что сейчас будет. Во-оздух! Хоть под нары ныряй!

      Дочитал до конца, усмехнулся, взял ручку и дописал пару строк. А потом вышел. Ну, мы к столу, а там:

      «Дорогая