Кузьма Минин. Валентин Костылев

доносились голоса команды. Немецкие наемники в пешем строю внимали бойкому кривоногому пану, который весело объяснял им что-то. помахивая рапирой в сторону Китай-города. Медные доспехи немцев, тщательно начищенные, ярко блестели на солнце. От лошадей шла испарина.

      Знаменосцы подняли знамена, как будто готовясь к походу.

      Дьяк-вербовщик погрозился на Гаврилку:

      – Эй, не засматривайся!.. Зри на небо!

      Гаврилка так и подумал: ляхи идут воевать. Но против кого?! Мурашки пробежали по телу. Ему вспомнились бои под Смоленском.

      Парней привели на работу в костел. Шла проповедь. Вербовщик приказал обнажить головы.

      Закатив глаза к небу, прелат вдохновенно восклицал:

      – Скоро, скоро увидим ожидаемый нами день, когда свет, дотоле помраченный, засияет над всей Московией, и если это совершится, будет благо для всех просвещенных государств. Ныне мы, по смирению нашему, молчим о будущих делах. Мы опасаемся дерзких москвитян. Доколе наш государь не утвердится на московском престоле и не убедит верных королю вельможных бояр в спасительности унии, дотоле не будет и порядка на Руси.

      Проповедник напомнил полякам о письме римского папы Павла V, в котором папа писал Лжедимитрию: «…Мы не сомневаемся, что ты хочешь привести в лоно римской церкви народ московский, потому что народы необходимо должны подражать своим государям и вождям. Верь, что ты предназначен от бога к совершению этого спасительного дела. Воспользуйся удобностью места и, как Константин Первый, утверди здесь римскую церковь. Так как ты можешь делать на земле своей всё, что захочешь, то повелевай…»

      Прелат, грозя кому-то пальцем, как бы с упреком, заявил:

      – Надо помнить, что убитый москвитянами «добрый и природный царь Дмитрий Первый дал папе в том клятву».

      По словам прелата, после смерти «Дмитрия Первого» эту клятву должны выполнить верные королю бояре.

      Заметив в костеле русских мужиков, какой-то шляхтич подошел к вербовщику и шепнул ему, чтобы тот увел их из костела. «Здесь будет говориться такое, чего не должны слушать русские уши».

      – Сучий сын!.. – покраснев от злости, прошептал Зиновий, хорошо знавший польский язык.

      Вербовщик повел их, как пленников, со стражей, к Никольской башне.

      Там тоже предстояла работа – уравнять каменное основание под пушками.

* * *

      «Потворенная баба» Оксинья, которая «молодые жены с чужи мужи сваживала», старалась утешить плакавшую Ирину.

      – Женщине соблудить с иноземцем простительно, – говорила она в утешение, лукаво улыбаясь. – Дите от иноземца родится – крещеное будет… А вот как мужчина с иноверкою согрешит, так дите будет некрещеное… Мужику грешнее: некрещеная вера множится…

      – Ах, да ты не о том говоришь, убогая!.. – недовольно оттолкнула от себя Ирина «потворенную бабу».

      – О чем же мне, матушка, и говорить тогда? – обиделась та. – У меня одно дело.

      – Грешно, Оксинья, о том теперь… Грешно!

      – А чтобы