Генералиссимус Суворов. Николай Гейнце

гусь с яблоками и оладьи с вареньем составляли меню этого обеда на солдатском новоселье.

      Василий Иванович вынул из дорожной шкатулки затейливой заморской работы граненый графинчик богемского хрусталя и две серебряных чарки.

      – Анисовой… – наполнил он одну из них и поднес генералу.

      – Петровой… – протянул тот руку, но Василий Иванович быстро опрокинул ее себе в рот и, наполнив другую, поднес Аврааму Петровичу.

      – У поляков научился, – засмеялся генерал.

      – Угадал. Пан Язвицкий, сосед, с гостями всегда так проделывает.

      – Это у них в обычае, чтобы показать, что напиток не отравлен.

      – Вот как, а я не знал, думал, так балуется.

      Старики выпили по второй и отдали честь как деревенской провизии, так и кулинарному искусству матушки-попадьи.

      – Уф! – отдувался после доброго десятка оладий Василий Иванович. – Об одном я покоен – Саша голоден не будет. Мастерица, мать-попадья, жаль муженька-то ее законопатили.

      – А что? – полюбопытствовал генерал Ганнибал.

      Василий Иванович рассказал.

      – Печально, печально!

      – У тебя нет ли среди духовенства влиятельных знакомств?

      – Есть, как не быть.

      – Похлопотать бы за него, может сократят срок и опять в приход определят.

      – Похлопотать можно, отчего не похлопотать, – сказал Авраам Петрович.

      Вскоре Василий Иванович стал заметно дремать и Авраам Петрович распрощался и ушел. Василий Иванович залег на боковую. Саша уселся с книгой у окна.

      XIII. Первые впечатления

      Василий Иванович Суворов пробыл в Петербурге после описанного нами дня около двух недель. Он удостоился лицезреть обожаемую монархиню и был обласкан ее величеством, как все оставшиеся в живых «птенцы гнезда Петрова».

      За последние дни Василий Иванович редко виделся со своим сыном, уже надевшим солдатский мундир и совершенно отдавшимся военной службе, предмету его давних мечтаний. Старик Суворов проводил время среди своих старых сослуживцев и знакомых. Им нередко сетовал он на упрямство сына, губящего добровольно себя и свое здоровье под гнетом солдатской лямки.

      – Умней нас стали молокососы, не хотят послушать советов стариков, ни услугу принять от них… До всего-де сами дойдем… – говаривал Василий Иванович.

      Слушатели одобрительно кивали головой.

      – Вот у меня сынишка единственный… В чем только душа держится, худ, слаб… В солдаты хочу и баста… Вот теперь и солдат… Фельдмаршалом буду…

      – Хе, хе, хе, хе… ишь куда метит! – иные добродушно, иные язвительно смеялись в ответ.

      – А ты бы драл, дурь-то эту и мечтания вышиб… – советовали некоторые.

      – Драл… Я бы и драл, кабы не мать покойница, царство ей небесное… Тиха была, тиха, а тронь сына – тигрица… А теперь поздно…

      – Самому надоест… вновь-то оно любопытно, а потом вспомянет твои слова… слезное письмо пришлет, – слышались замечания.

      – Вспомянет, может, и вспомянет, только не