Борель. Золото (сборник). Петр Петров

с расплюснутым носом набрал в руку снегу и умыл им лицо Никиты.

      В толпе, на руках баб, рыдала Настя.

      – И все-то люди, как люди! Последнюю юбчонку прола-ка-а-ал!

      Но на нее уже не обращали внимания.

      С Алексеевской дороги послышался скрип саней и визгливый звон колокольцев. Треск упряжки отдавался в тайге тяжелыми отрывчатыми шорохами. Голоса ямщиков сливались с общим шумом.

      Вот в узком, как белая лента, проулке показалась первая дуга, и праздная толпа боровских жителей бросилась навстречу обозу.

      Истощенные, подобравшиеся лошади едва тянули возы по узкой дороге. На крутом взвозе около самого прииска передовик остановился, и весь обоз скучился. Голодные кони рвали мешки с хлебом. Передние, не сдержав натиска, лезли на сани, сбивались в сторону и по самую спину увязали в снегу.

      Вывалившиеся навстречу золотничники бросились помогать ямщикам.

      С десяток человек, уцепившись за сани и оглобли, с уханьем и свистом выводили одну за другой подводы на взгорок. Все знали, что ямщики привезли самогон, и почти каждый старался подделаться к ним, чтобы выпить нашармака.

      Около большого здания бывшей конторы прииска, под навесами, подводы остановились в стройном порядке. Ямщики щелкали кнутами, загоняя лошадей. Бабы поочередно и наперебой зазывали их на постой:

      – К нам милости просим – зимовье свободно и тепло!

      – А у нас и сенишко найдется, и сохатина сушеная есть!

      – По три калача с человека в сутки берем, чай, ежели што, сварить можно…

      Но ямщики не торопились. Вразвалку переходили они от подводы к подводе и, улыбаясь в бороды, убирали лошадей на выстойку.

      Еще ранним вечером прииск огласился песнями и ущемленными взвизгами гармошек. От казармы к казарме в обнимку мужчины и женщины потянулись подвыпившей компанией. Подмерзшие лошади, побрякивая колокольцами, топтались около прикрепленных к оглоблям препонов.

      Затянувшиеся туманом горы гулким эхом отзывались ожившему Боровому.

      Радовалось сердце Евграфа Ивановича Сунцова. Верхом на круглом малорослом иноходце, в новом черном полушубке и расшитых бисером унтах, он подъезжал то к одной, то к другой компании.

      На шее у него и через плечо развевался белый шарф. И везде его встречали веселыми криками:

      – Живем, Еграха!

      Бойко повертываясь, Евграф Иванович улыбался белками цыганских глаз золотничникам.

      Сунцов поселился на Боровом год тому назад и вот уже второй раз пригнал обоз. Приискатели знали только одно, что он бывший тунгусник из Туруханска и парень-жох! В течение последних лет на глазах у всех Евграф Сунцов богател, но не скупился при крайней нужде выручить хлебом, который у него не переводился.

      Зато всю летнюю добычу золота он забрал себе.

      По замашкам и привычкам догадывались, что семья Сунцовых не из простых. Недавно Евграф Иванович привез с Баяхты пианино, и его кудрявая красавица сестра день и ночь брякала на этой барской музыке, а жухлая, как выдра, жена собирала баб и устраивала