Борель. Золото (сборник). Петр Петров

давясь слезами, отошла в угол.

      Василий отпустил Никиту. Обида занозой шевельнулась в груди, а в глазах теплилось участие к судьбе старого товарища и раскаяние за внезапную непрошеную вспышку.

      – Вороны вы полоротые – вот откуда вся оказия на вас свалилась. Знаешь, Никитка! Республика сколачивает золотой фонд, чтобы им разбить брюхо буржуям в мировом масштабе, а вы – вместе с рвачами. Ах ты, Никитка, партизан, таежный волк… Захныкал! В два года захотел закончить всю кутерьму и оглушить голодуху, а сам блох разводишь.

      Василий выпрямился и тряхнул всклокоченными волосами. В плечах и коленках у него хрустнуло. Он схватил Никиту за желтую бороду и уже легонько притянул к себе.

      – Дурило! Пугало ты воронье! Овечкой оказался, когда надо быть волком. Будем драться до конца! Надо моль выкурить с прииска. К черту эту свору барахольную! Надо поднять прииск. Трудовой фронт, товарищи… Новая экономическая политика. Новые камешки закладываем.

      Настя поставила на стол вскипевший котелок. Нудно, по-бабьи, скулила:

      – Слышали мы орателей! Не в первый раз. До мору людей довели. Россея, говорят, вся выдохла. Люди и людей жрут. Зверье среди белого дня на человека охотится, а у нас все говорят, говорят…

      Она накинула рваную, из мешочного холста ремуту на такое же платьишко и за дверью запела:

      Хвалите, хвалите, хвалите,

      Хвалите Иисуса Христа.

      – Вот видишь, опять закаркала, – сказал уныло Никита. – Серпом по горлу легче, чем слушать эту панафиду каждый день.

      Настя вернулась с яйцами в подоле и кружком мороженого молока, а за нею ввалились приисковые бабы.

      – Талан на майдан[1], – пробасила старая Качуриха, крестясь в пустой угол. Василию все они показались на один покрой: на бабах мешочные юбки – как надеты, так ни разу не мыты. Бабы смерили Василия глазами и почти враз хлопнули себя по коленям.

      – Да ты чисто енарал, матушки мои! Штаны-то, штаны-то, а мундер – только епалетов не хватает, – язвительно хихикнула старуха.

      – Да, кому как, – вздохнула Настя, – кто завоевал, а кто провоевал.

      – А вырос-то до матки, почитай. Видно, там хлеба не наши! Своя рука – владыка, говорят!

      – А вот потянуло сюда!

      К нему вплотную подошла Качуриха и уставилась в лицо серыми мутными глазами.

      – А отец-то, отец-то… А?

      Старуха закашлялась и утерла глаза рукою.

      Настя спускала в кипяток яйца.

      – На могилу бы сходил, – сказала она, щупая Василия глазами. – Разрыта, размыта водою, поди, и косточки волки повыдирали. Али не любите вы могил родителев? У вас ведь все равно, что человек, что скотина: души не признаете, сказывают?

      И уже незлобно улыбнулась.

      – Не квакай! – снова осадил ее Никита.

      Но Василий уже остыл. По-медвежьи схватил он в беремя старого товарища-молотобойца и завертелся под хохот баб по казарме.

      – Вот-то молодо-зелено, – смеялась Качуриха, как утка, крякая, – худому горе

1

Приветствие старых приискателей.