Ангел в петле. Дмитрий Агалаков

я когда-то думал – другим.

      – Мало ли что ты думал, – холодно отрезал Савинов.

      – Вот именно – мало ли, – разговаривая, Панченко убежденно кивал, точно открывал для себя ранее неведомую аксиому. – Мишка Ковалев когда узнал, не поверил.

      – Для Мишки я могу расписку написать. Хочешь?

      – Ты своим коллегам расписки пиши.

      – Непременно. Они это любят.

      – Тем более.

      – Думаешь, я такой идейный, да? – понизив голос, спросил Савинов.

      – Как раз этого я и не думаю.

      – И правильно делаешь. Не люблю я своих коллег так же, как и раньше не любил. И как ты их не любишь.

      – Ты меня с собой не путай, – зло огрызнулся Толик.

      – Да не злись ты! Это не моя жизнь. Ненавижу я их стеклянные зенки. Как и все остальное. Тут – спектакль…

      – Жаль, диктофона нету, – перебил его Панченко.

      – Если я поступил так, – пропустив выпад товарища мимо ушей, продолжал Савинов, – значит, так нужно. Можешь поверить на слово. Толик, ты же знаешь, я – другой…

      – А вот не знаю я! – хлопнул себя по ляжкам Толик. – Не знаю, Дмитрий, как вас там по отчеству? – Павлович!

      – Не знаешь – твое дело, – спокойно ответил Савинов.

      – Точно, мое.

      – Значит, поговорили?

      – Поговорили. – Толик нервно завертел головой. – Тебе в какую сторону, комсюк?

      – Налево, придурок, – ответил Савинов.

      – А мне направо.

      Прощаясь, они не смотрели в глаза друг другу.

      12

      – Я хожу в художественную школу, – раздеваясь, с порога сказал он матери. – Вечернюю школу. Это в двух остановках отсюда.

      – Давно?

      – Уже недели две.

      – И мне ничего не сказал?

      – Как-то забыл.

      – Странно…

      Еще час назад он сидел за мольбертом. Дмитрий Савинов разглядывал два натюрморта. Тот, что был на его ватмане, и другой – на подиуме, укрытом драпировкой. Очень они разнились. Ему так хотелось передать объем кринки, все ее изгибы, яркие блики. И гипсовую голову Артемиды – изысканные черты, всю нежность мягких тонов. Но блеклым выходил его рисунок. Каким-то плоским, нелепым. А ведь он знал, каким могло быть изображение, коснись белого листа рука художника!

      И еще – сверлил его со спины взгляд педагога, невысокого бородатого мужичка в старом пиджаке и мешковатых брюках. Так хотелось отправить его погулять – подальше, только бы не дышал в затылок!

      – Ну и правильно, – одобрила мать. – Тебе всегда нравилось рисовать. Главное, это удовольствие, чтобы для души, – убежденно заключила она. – Ты же не собираешься быть профессиональным художником, правда?

      Савинов промолчал. Да, он пошел в художественную школу. Вечернюю. Он не просто хотел испытать себя еще раз – это был вызов. Вызов судьбе. Стал бы он завидовать меценату Игнатьеву и мальчишке-художнику, если бы в его руке карандаш или кисть превратились в волшебную палочку? Да нет, конечно! Когда-то – в другой, первой жизни – он уже пробовал рисовать. С терпением, прилежностью. Записался в студию для таких же, как