Человек у руля. Нина Стиббе

в камень и с тех пор всегда пахла мокрой собакой. Мы чувствовали себя виноватыми перед девушками, которых было двадцать и одна, ведь плоды их тяжкого труда погибли.

      Но второй потоп оказался еще страшнее – он погубил шкатулки из бальзового дерева, которые мамин отец много лет назад привез ей из Индии. А вскоре он умер, мама даже не успела с ним попрощаться. И это при том, что она поздороваться с ним толком не смогла, потому что, когда она родилась, он был на войне. Когда сестра спросила, умер ли он со спокойной душою, мама ответила: «Да, он с земли в полночный час ушел без боли».[7]

      Это значило, что доктор усыпил его, как больную собаку, потому что так было милосерднее, а еще это была цитата из Китса.

      Как бы то ни было, теплая мыльная вода второго потопа смыла с индийских шкатулок красивых, нарисованных вручную слонов, дам, птиц и так далее. Шкатулочьи бока выгнулись и разбухли, а когда мы попытались взять шкатулки в руки, скобы соскочили и в руках у нас остались перепачканные краской деревяшки.

      И мы поступили ужасно. Мы сложили испорченные шкатулки в мешки для мусора и выставили их для мусорщика, а маме ничего не сказали. Понадеялись, что она не заметит их исчезновения. Ведь теперь, когда она принимает полезные таблетки доктора Кауфмана, она вряд ли когда-нибудь еще зайдет в постирочную. И я не думаю, что она когда-нибудь еще туда заходила. Только позже до меня дошло, как же это плохо. Не то, что мы устроили потоп и спрятали сломанные шкатулки, а то, что мама больше никогда о них не подумает, не вспомнит о них, не спросит себя, как они там. А ведь она их так любила.

      В постирочной мы наконец-то осознали и последствия расставания с миссис Лант, и весь ужас стирки. Ужас не собирался кончаться, и каждая стирка была большим стрессом. Одежда часто выходила из стиральной машины испорченной – или каменной, или несуразно маленькой, или не того цвета, или спутанной, или перекрученной, как старые веревки и выброшенные тряпки, которые море выносит на берег.

      Потом вещи надо было сушить. Вешать на веревку во дворе, где все могли их увидеть, или на двух проволоках, протянутых в постирочной. А как от них пахло, если мы их вовремя не вывешивали или на улице было сыро!

      А еще вещи надо было гладить. Они выглядели кошмарно помятыми, и эта помятость была прямой дорогой к депрессии. Тысячи маленьких морщинок, не одна-две глубокие и прямые проглаженные линии, но настоящий хаос складок, как будто своенравные микроскопические червячки кричали: «Никто о нас больше не заботится, возьмите нас на попечение государства!»

      В один особенно помятый день я решила заняться глажкой. Потому что: a) мне нужно было избавиться от складок для наших вылазок в общество (школу); b) я с радостью вспоминала запах горячего белья, который каждый день разносился по дому, когда миссис Лант гладила, и подумала, что глажкой белья убью двух зайцев.

      – Чем мне погладить? – спросила я маму.

      – Кого собираешься гладить? – зевнула она в ответ.

      – Одежду,

7

Джон Китс. «Ода соловью».