Если я буду нужен. Елена Шумара

в Брошенный край. Ну-ну, хрящевые шестерки будут только рады. Я сел обратно и стал смотреть, как он вприпрыжку несется ко мне.

      – Привет! – Остановился метрах в трех, помахал концом шарфа.

      – Чего надо? – огрызнулся я.

      – Вот, смотри! – Мелкий вытащил из кармана часы, вскинул их над головой. – Тебе принес!

      Замер, хлопая глазенками. Наверное, ждал, что я растаю, набегу на эти часы, кстати, дорогущие, всплакну. А я не всплакнул. Ворованного мне было не нужно.

      Тощий голубь подкрался к упавшему пирожку, клюнул его раз, другой. Отпорхнул испуганно и снова налетел. Сородичи паслись вдалеке, и он торопился урвать побольше, пока остальные не оттолкали его сильными крыльями. Мелкий смотрел на голубя с завистью, крупно сглатывая. Но броситься в пыль и отнять у птицы добычу не решался. Или считал, что это слишком даже для него.

      Я поморщился и вытащил из рюкзака пакет – там еще немного оставалось.

      – На, ешь.

      Мелкий робко шагнул и остановился, как будто не верил. Потом двумя руками схватил пакет и прижал его к груди.

      – Тепленькие…

      – Да ешь уже! – Размазывать сопли я не планировал.

      Он послушно уселся на ящик и скоро зачавкал, радостно жмурясь. Солнце грело мне затылок, а ему исцарапанный нос и старые сапожки на молнии. Пахло дымом – протопленная Берлога дышала во всю трубу.

      – А что, дома не кормят? – спросил я.

      – Когда как. – Мелкий засунул язык в пирожковое нутро.

      – С кем живешь-то?

      – Папка, мамка, как положено.

      – Папка пьет?

      – Еще бы, – улыбнулся он, словно гордился папкиными запоями. – Мамка не пьет, вкалывает, полы в больнице моет. Вечером что сготовит, то папка съест. А я как успею.

      Наползла туча, и качельные перекладины стали по-зимнему холодными. Наевшийся мелкий дышал на мерзлые пальцы, пустой пакет валялся у его ног.

      – Возьми часики. – Он шмыгнул носом и протянул свой глупый подарок.

      – Иди ты, – отмахнулся я.

      Туча шевельнулась, и крупные капли забарабанили по пыльной земле. Мелкий тут же натянул капюшон, но не сдвинулся с места. Только часы за пазуху спрятал. Дождь усилился, и я рванул от него под крышу, в тепло и сухость натопленной времянки. Скинул куртку и нырнул в одеяло, чуть колкое, тяжелое, выменянное прошлой весной на медный подстаканник. Хотелось лежать и лежать, слушать мерный стук, заснуть под него, но что-то мне мешало, и я, конечно, знал, что именно.

      Этот мелкий урод все так же сидел на ящике и ежился внутри намокшего пальто. Надо было бросить его там, но я почему-то не смог.

      – Эй, иди сюда! Хватит цирка-то…

      Он вскочил, засуетился, бросился со всех ног. Ввинтился в Берлогу, толкнув меня от двери. Прилип к печке и, виновато улыбаясь, выдохнул:

      – Здо́рово!

      Я снова завалился на топчан и свернулся клубком. Пусть обживается, раз уж пришел. Теперь не выгонишь. Свет из окна лился жидкий, и мелкий в нем походил на скелет с черными провалами глазниц. Шапку он снял, высыпав кудряшки, молнии на сапогах расстегнул, в общем,