Жил-был коть…. Наталья Владимировна Ларкин

на серых памятниках и пыталась себе представить судьбы почивших в Бозе людей. Вот светлоголовый Сашенька, которому было отмеряно три годика. А вот памятник БрухеБоруховнеСмертенко, которая прожила, как смогла, семьдесят лет и два года. За углом могилки тети Муси и дяди Миши Ронделей.

      У мамы корзинка с рассадой из огоньков и лопатка.

      – Знаешь, Ната, бабушка и дедушка лежат рядом с соседями по Владимирской, – сказала она.

      "И здесь коммунальная квартира", – подумала я.

      Глава пятая

      В 1981 году мама решилась на второго ребенка. Что послужило мотивом в этом выборе, я так и не поняла, даже когда стала взрослой. Первые тяжелые роды, кесарево сечение, тесная квартира с родителями, муж "на хорошем счету", но без особых перспектив, да еще я со своими болячками.

      Неужели это? Совет Министров СССР увеличил выплату на ребенка и продлил матерям декрет до полутора лет. В стране начался беби-бум. Бабушка извелась, узнав о маминой беременности. Когда она ждала меня, в доме были бесконечные скандалы. Во время второй маминой беременности бабушка демонстративно молчала. Практически постоянно.

      В доме появился Славочка. Бабушка маленько оттаяла, увидев внука. Тем более, что ее дочь наконец смогла насладиться материнством. Славочку называли "крестьянским сыном". Толстый розовощекий младенец, который только ел и спал.

      Я чувствовала себя старой забытой игрушкой.

      – Посмотри, какие у Славочки губки махонькие, – закатывала глаза мама, достав налитую грудь из халата.

      Молока у нее в этот раз было много. Бабушка умильно улыбалась. Я скручивала свои губы в трубочку или поджимала их, чтобы они выглядели поменьше, и так ходила весь день. Может, сейчас и мне обрыбится хоть клаптик маминой любви?

      В феврале 1982 года мама записала меня в школу. Поскольку в садик я не ходила, то была "асоциальным" ребенком. Я не понимала, что меня ждет в школе, как пойдет учеба, с кем меня посадят за парту, подружусь ли я с одноклассниками, научусь ли я писать прописными буквами. Вместо того, чтобы успокоить меня, мама без конца произносила одну и ту же фразу: "Если будешь плохо учиться, я не буду тебя любить." Каждая моя четверка, каждая неудача потом отзывалась эхом этих слов.

      Было холодно. Перед выходом бабушка намазала мне губы сливочным маслом, от которого кожа у меня трескалась еще сильнее. Мы ехали с мамой на трамвае, потом шли, кока я не увидела здание, от которого у меня закружилась голова. В желудке что-то сжалось, и меня чуть не стошнило. Мама наклонилась ко мне и очень серьезно сказала:

      – Ты помнишь, о чем мы с тобой говорили?

      Я кивнула ей в ответ. Этот вопрос преследовал потом меня долгие годы. "Ты помнишь, о чем мы с тобой говорили?" – вот он, вопрос на миллион и венец советского воспитания.

      Мы познакомились с учительницей, и я немного успокоилась. Она не была "злой теткой", как рисовало мое воображение. Валентина Григорьевна оказалась красивой женщиной с пышными русыми волосами и родинкой на щеке. На все ее вопросы я отвечала правильно; боковым зрением мне было видно, что мама мной