Аракчеевский подкидыш. Евгений Салиас де Турнемир

«как быть»?

      – Да если они опять меня будут пытать и, помилуй бог, граф к себе позовет? Что же мне тогда делать?

      – А все то же, матушка. Говори: знать не знаю, ведать не ведаю, откуда оно все вышло. Вы, мол, у него спросите.

      – Ну, а ты-то как же?

      – Обо мне уж не беспокойся, я с ними разговаривать умею. Да и как все повернется – неведомо. Ведь он ее к себе не допустил.

      Авдотья подтвердила то, что Шумский уже знал: в ту минуту, когда Аракчееву сделалось дурно и все поднялось на ноги в доме, Настасья побежала к графу, и, действительно, не была принята им.

      Вся дворня, привыкшая к полновластию фаворитки в доме, не могла понять или не посмела понять действительного значения факта. Не зная сущности беседы Аракчеева с Шумским, никто не мог догадаться, что граф не пожелал допустить до себя и видеть свою любимицу. Все повторяли разные варианты того, что объяснил Шумскому лакей.

      «Граф не принял в кабинет Настасью Федоровну, чтобы ее не напугать и не потревожить».

      На вопрос Шумского о Пашуте Адвотья объяснила, что Настасья Федоровна вызывала к себе и девушку и ее брата и допрашивала обоих о житье-бытье в Петербурге, о том, кого Шумский наиболее видел за последнее время, о бароне Нейдшильде и его дочери, но помимо пустого разговора ничего не было.

      Отпустив мать, Шумский строго наказал ей, что, если наутро она узнает что-либо в доме особо важное, то должна немедленно прийти и предупредить его.

      – Боюсь я к тебе этак ходить, – отозвалась Авдотья.

      – Что? – удивился Шумский.

      – Опасаюсь… Буду я этак к тебе забегать, Настасья Федоровна в сумнение придет и не миновать мне беды.

      – Да что ты, матушка, разума, что ли, лишилась! – резко произнес Шумский, но тотчас же смягчил голос и прибавил вразумительно тихо: – Сколько же раз мне тебе сказывать, что я не позволю им ни единого волоса на твоей голове тронуть. Пойми же ты это, наконец! Пойми ты, что если Настасья тебя пальцем тронет, то я ее исколочу собственными кулаками. И она это знает. Пойми, что если граф велит тебя как наказать, то я и до его морды доберусь.

      – Ох, что ты! – ахнула Авдотья с таким ужасом, как если бы сын страшно богохульствовал.

      – Я тебе это на все лады объясняю, а ты все трусишь этих чертей. Ведь, право, матушка, зло на тебя берет, что не могу я тебе в голову простое дело вбить. Мать ты мне или нет? Говори?

      – Ну, ну, – отозвалась Авдотья, потупляясь.

      – А коли ты мне родная мать, то как же я позволю кому-либо тебя тронуть?

      – Кому другому, вестимо, не дозволишь, а граф и Настасья Федоровна – люди властные и над тобой.

      – Пойми ты, что не властны они надо мной. Скорей, они у меня в руках. Я могу срамить их на всех перекрестках, что они чужих детей отнимают да за своих выдают.

      – На воспитание брать – тут худого нет ничего! – вдруг заявила Авдотья как сентенцию, очевидно, с чужих слов.

      – Так тогда я могу этого дуболоба срамить иначе на весь Питер! – озлобясь, вскрикнул молодой человек. – Я буду рассказывать,