Аракчеевский подкидыш. Евгений Салиас де Турнемир

меня на то место, где ты жила, когда я родился. Избы, говоришь, и следа нет?

      – Нет. С той поры ведь тут все переменилось. Видишь, какие дома повыстроены. Тогда простые избы мужицкие стояли.

      – Все равно место покажешь мне, где я, постылый, свет божий увидел.

      – Как бы нас, Миша, из дому не заприметил кто.

      Шумский усмехнулся.

      – Пускай глядят, кому любопытно.

      Пройдя немного по гладкой, чисто выметенной улице, где не было ни соринки, но где тем не менее от людей до окошек и ворот все глядело холодно и угрюмо, Авдотья остановилась и указала на один из дворов.

      – Вот на этом месте, – заговорила она, оживляясь, – стояла та изба, куда меня ночью привезли и заперли, как повинную в злодействе каком. Тут ты и родился. Здесь вот дворишка был, закуты, колодезь…

      – Стало, совсем и следа нет прежнего? – спросил Шумский, оглядывая большой дом с крыльцом посредине на каменном фундаменте, каковы были все дома Грузино.

      – Вестимое дело, ничего, только место, а то и бревнушка никакого старого не осталось. А уж что, Миша, крестьянского поту и крови пролито в этом графском строительстве.

      Постояв несколько мгновений молча и понурившись, Шумский снова двинулся в сопровождении Авдотьи и затем вымолвил:

      – Туда ли мы идем-то? Где кладбище?

      – Оно вон там, – показала рукой Авдотья. – Да ты что?

      – Пойдем на кладбище.

      – Зачем?

      – Понятное дело, зачем. Ты сказываешь, что могила отца целехонька, что ты ее соблюдала.

      Авдотья всплеснула руками и выговорила испуганно:

      – Что ты, Господь с тобой, что ты затеял? Нешто можно. Помилуй бог, узнают! Что тогда будет? Как-нибудь после, а теперь как можно.

      – Полно, матушка, – холодно и мерно выговорил Шумский. – Сколько раз мне тебе повторять, что некого мне бояться, что я всякой бодливой коровы больше побоюсь, чем этого изувера грузинского. Да и не посмеет он меня тронуть. Он на бабу и на раба отважен.

      – А мне-то что будет? – всплакнула Авдотья.

      – И тебе ничего не будет. Глупая ты, ну, чудная, что ли, – быстро поправился Шумский. – Разве я позволю ему или Настасье тебя тронуть хотя пальцем?

      Я им обоим головы оторву, коли они за тебя примутся. Сто раз я тебе это сказывал, и все зря! Как об стену горох! Ты, знай, свое повторяешь. Как я положил, так и буду поступать, а было решено мною с этим дуболомом и с этой пьяной канальей объясниться и на могиле отцовой побывать, а затем вместе с тобой же обратно в Питер. Ну, пойдем.

      Авдотья покорно, вздыхая, двинулась и повела сына в противоположную сторону. Через минут десять молчаливого пути они приблизились к кладбищенской церкви. Войдя в ограду, они пошли тропинкой мимо десятков могил с простыми деревянными крестами, раскрашенными разными красками. Здесь в месте упокоения вечного рабов Божиих и аракчеевских была тоже система, распорядок, аккуратность. Всякий крест был видимым знаком общественного положения похороненного, смотря по его колеру. У более зажиточных покойников