Потоп. Генрик Сенкевич

слова! – сказал Ян Скшетуский. – И как ни тяжело нам, солдатам покойного князя Иеремии, жить теперь, ибо мы привыкли к победам, а все же хочется еще послужить отчизне, только бы дал Бог наконец вождя – не изменника, а такого, которому человек мог бы предаться всей душой и всем сердцем.

      – Ох, правда, правда! – вздохнул Володыёвский. – Мы бы день и ночь сражались.

      – Это, скажу я вам, самая большая беда, – промолвил Мирский, – все мы от этого как впотьмах ходим и сами себя спрашиваем: что делать? И неуверенность гнетет нас, как тяжкий сон. Не знаю, как вы, но меня томит и душит тревога. Как подумаю, что это я бросил булаву к ногам гетмана, что это я причина мятежа и бунта, от ужаса остатки седых волос встают у меня дыбом на голове. Да! Но что же делать пред лицом явной измены? Счастливы те, кому не надо было спрашивать себя об этом и искать в душе ответа!

      – Вождя, вождя пошли нам, Боже милосердный! – снова воскликнул Станкевич, поднимая глаза к небу.

      – А что, воевода витебский, говорят, человек весьма достойный? – спросил Станислав Скшетуский.

      – Да! – ответил Мирский. – Но нет у него булавы ни великого, ни польного гетмана, и пока всемилостивейший король наш не присвоит ему звания гетмана, он может действовать только на свой страх. Одно верно – что не пойдет он ни к шведам, ни к другим врагам.

      – Пан Госевский, гетман польный, в плену у Радзивилла.

      – А все потому, что он тоже человек достойный, – подхватил Оскерко. – Когда до меня дошла весть об его аресте, я так и обмер и сразу почуял, что дело неладно.

      – Был я как-то в Варшаве, – заговорил после минутного раздумья пан Михал, – и пошел в королевский дворец, а всемилостивейший король наш, – он любит солдат и меня хвалил после битвы под Берестечком, – тотчас меня признал и велел прийти на обед. На этом обеде видел я и пана Чарнецкого, собственно и пир-то был в его честь. Выпил тогда немножко всемилостивейший король наш и стал обнимать пана Чарнецкого, а потом и говорит: «Пусть даже такая придет година, что все от меня отступятся, ты останешься мне верен!» Я собственными ушами слышал эти слова, как бы вдохновенные свыше. От волнения пан Чарнецкий слова не мог вымолвить, только повторял: «До последнего вздоха! До последнего вздоха!» А король наш заплакал тогда…

      – Как знать, не пророческие ли это были слова, ибо година бедствий уже пришла! – сказал Мирский.

      – Пан Чарнецкий великий воитель! – промолвил Станкевич. – Его имя в Речи Посполитой у всех на устах.

      – Говорят, – прибавил Скшетуский, – будто татары, которые оказывают помощь пану Ревере Потоцкому в войне с Хмельницким, так любят пана Чарнецкого, что не хотят идти туда, где его нет.

      – Истинная правда! – подхватил Оскерко. – Я слыхал, как об этом рассказывали в Кейданах при князе гетмане; все мы восхваляли тогда пана Чарнецкого, а князю это очень не понравилось, нахмурился он и говорит: «Пан Чарнецкий коронный обозный, но у меня мог бы быть в Тыкоцине подстаростой».

      – Invidia, видно, уже его мучила.

      – Ясно,