Истории дождя и камня. Инга Лис

что прямую, как жердь, спину командира да падающие на эту спину из-под шляпы чёрно-белые пряди волос.

      Д’Эстурвилю приходилось прилагать немалые усилия, чтобы не нарушить строй и не подъехать к лейтенанту под каким-нибудь, пусть даже самым смехотворным предлогом.

      Удерживала гордость.

      А также понимание простого факта, что в присутствии такого количества людей д’Артаньян всё равно не станет говорить о том, что волнует Жака.

      Но мучительней всего оказались ночи.

      В Париже они жили слишком далеко друг от друга да и виделись не так часто; теперь же мысль о близости гасконца буквально сводила кадета с ума.

      Он сам не мог понять, что с ним.

      Ведь при том, как складывались их отношения, в перспективе ничего хорошего ждать не приходилось.

      Потому что юноша окончательно решил для себя: любое общение с лейтенантом возможно только при определённой степени доверия со стороны д’Артаньяна, а тот вёл себя так, словно вообще ничего не произошло.

      Это раздражало и обижало одновременно.

      Вдобавок ко всему, д’Эстурвиль никак не мог понять, почему его, никогда не влюблявшегося без памяти, никогда особенно не нуждавшегося в обществе приятелей, вдруг неудержимо влечёт к человеку, который так отвратительно обошёлся с ним.

      Да и вообще, можно ли назвать влюблённостью смесь того исступлённого физического желания, восхищения и категорического неприятия, что вызывал у него лейтенант мушкетёров.

      Так размышлял Жак, ворочаясь под плащом на охапке сена, практически всегда заменявшей в дороге постель, и чем больше думал о происходящем, тем запутывался всё сильней.

      А ещё пытался представить себе, чем может сейчас заниматься д’Артаньян.

      В отличие от остальных мушкетёров, селившихся по двое, а то и трое-четверо – как позволяли условия, – гасконец всегда ночевал отдельно. Конечно, ему по статусу было положено отдельное жильё, но д’Эстурвиль интуитивно чувствовал, что дело вовсе не в надменности или презрительном отношении к собственным солдатам, а просто в нежелании подпускать к себе кого-либо, особенно во всём, что касалось любых личных моментов, в том числе таких, как быт.

      Прикрыв глаза, он старательно притворялся спящим, чтобы де Террид, с которым они ночевали вместе, не изводил его своей болтовнёй. А сам представлял, как д’Артаньян, раздевшись до штанов и рубахи, ложится спать. И во сне у него, наверное, совсем другое выражение лица. Не злое и не высокомерное, а всего лишь уставшее. Потому что постоянно носить маски – ещё та непростая задачка.

      А потом Жак невольно перемещался мысленно на несколько дней назад, вновь и вновь прокручивая в памяти, как они c лейтенантом целовались в конюшне. Как похрапывали в своих стойлах лошади, а в пронизанном светом воздухе кружились мелкие пылинки. Пахло сеном, а у гасконца оказались неожиданно тонкие, даже хрупкие плечи. И узкие крепкие бёдра, которые было невероятно приятно обнимать. А ещё – настойчивые, горячие губы; он так страстно отвечал на поцелуи, что сомнений быть не могло: