История русского шансона. Максим Кравчинский

небо сиять надо мною,

      И потонет могила в цветах.

      Сбросьте цепи мои… Из темницы

      Выносите на свет, на простор…

      Что пробудило вдохновение поэта, мне не известно.

      Возможно, он тоже почувствовал всплеск интереса к каторжанской песне, но вряд ли мог даже предположить, что апогей этого интереса будет неразрывно связан с его братом Василием и дебютной постановкой, открывавшей первый сезон в основанном им театре.

      Открытка с рекламой пьесы М. Горького «На дне» (1902).

      В 1902 году произошло событие, не только добавившее популярности песням «городских низов», но легализовавшее этот жанр в целом.

      Самое непосредственное отношение к этому имели Василий Иванович Немирович-Данченко и… «пролетарский писатель» Максим Горький.

      Дело в том, что 18 декабря уже помянутого девятьсот второго года состоялась премьера его пьесы «На дне» – где главные герои, как известно, обитатели ночлежки для бездомных, – в которой впервые с большой сцены прозвучала тюремная песня «Солнце всходит и заходит».

      По этой причине авторство ее часто ошибочно приписывали самому Горькому, но в «Литературных воспоминаниях» Н.Д. Телешова (1931) говорится, что знакомый Горького поэт Скиталец пел песню задолго до того, как она прозвучала со сцены МХТа. О более раннем происхождении свидетельствует и первая публикация нот «Солнце всходит и заходит…» в издательстве Циммермана (1890).

      Открытка с текстом песни «Солнце всходит и заходит» (1902).

      Исполнялось произведение на мотив старинной каторжной песни «Александровский централ». По словам Ивана Бунина, «эту острожную песню пела чуть не вся Россия».

      Солнце всходит и заходит,

      А в тюрьме моей темно.

      Дни и ночи часовые, да, э-эх!

      Стерегут мое окно.

      Как хотите – стерегите,

      Я и так не убегу,

      Мне и хочется на волю, да, э-эх!

      Цепь порвать я не могу.

      Ах вы, цепи, мои цепи!

      Вы железны сторожа!

      Не сорвать мне, не порвать мне, да, э-эх!

      Истомилась вся душа!

      Солнца луч уж не заглянет,

      Птиц не слышны голоса,

      Как цветок, и сердце вянет, да, э-эх!

      Не глядели бы глаза.

      Успех постановки был невероятный. Образ обаятельного босяка, «без предела и правил», не боящегося ни Бога, ни черта, понравился публике, и представители популярной музыки того времени не замедлили перенести эту «маску» на эстрадные подмостки.

      Это амплуа не требовало ни большого таланта, ни затрат. Заломленный или надвинутый по самые уши картуз, тельняшка, разодранные штаны, всклокоченные волосы и подобающая физиономия – вот и весь реквизит.

* * *

      С начала XX века сотни исполнителей подвязались в образе «рваного».

      Правда, бывало, что для контраста «босяки» пели свой «жесткий» репертуар облаченными во фрак (артист был наряжен в «гороховый сюртук и клетчатые панталоны» – характеризовали удачно найденный образ театральные рецензенты).

      Однако