История русского шансона. Максим Кравчинский

жалиться буду! Покоя не даете, черти! – орал он. А это угроза на каторге необычная.

      – Да почему ж тебе, дедушка, так эта песня досадила? – спрашиваю.

      – А то, что не к чему ее играть.

      И, помолчав, добавил:

      – Бередит. Тьфу!

      Бог весть, какие воспоминания бередили в душе старого бродяги эти знакомые слова: «тяга, тяга».

      Из специально тюремных песен из Сибири на Сахалин пришли немногие. Если в тюрьме есть 5–6 старых «еще сибирских» бродяг, они под вечерок сойдутся, поговорят о «привольном сибирском житье»:

      – «Сибирь – матушка благая, земля там злая, а народ бешеный!»

      И затянут под наплывом нахлынувших воспоминаний любимую бродяжескую: «Милосердные наши батюшки»… Поют, и вспоминается им свобода, беспредельная тайга, «саватейки», «бешеный», но добрый сибирский народ.

      А сахалинская каторга, не знающая ни Сибири, ни ее отношения к каторге, смеется над ними, над их воспоминаниями, над их песней.

      …Есть еще излюбленная «сибирская» песня, которую время от времени затягивает каторга:

      …От Ангары к устью моря

      Вижу дикие скалы, —

      Вдруг являются, как тени,

      По утесам дикари.

      Дикари, скорей, толпою

      С гор неситеся ко мне, —

      Помиритеся со мною:

      Я ваш брат – боюсь людей…

      Когда эту песню, рожденную в Якутской области, поет каторга – от песни веет какою-то мрачною, могучею силой. Сколько раз я жалел, что не могу записать мотивов этих песен!

      Интересно было бы записать напев и этой, когда-то любимой, а теперь умирающей каторжной песни:

      Идет он усталый, и цепи гремят,

      Закованы руки и ноги.

      Покойный и грустный он взгляд устремил

      По долгой, пустынной дороге…

      Полдневное солнце бесщадно палит,

      Дышать ему трудно от боли,

      И каплет по капле горячая кровь

      Из ран растравленных цепями…

      Эта песня – отголосок теперь упраздняемых «этапов».

      И пела мне каторга свою страшную песнь, которую я назвал бы «гимном каторги». Что за заунывный, как стон осеннего ветра, мотив. Всю душу, истомившуюся тоскою по родине, вложила каторга в этот напев. И когда вы слышите эту песню, вы слышите душу каторги.

      …Кабы весть подать да отцу рассказать

      Про то, что со мною случилося

      На чужой на той сторонушке…

      Я не вор ведь был, не убивец,

      Но послали меня, добра молодца,

      Попроведать каторги, распроклятой долюшки.

      На чужой на той сторонушке

      Больно тяжко ведь жить!

      Эх, невеста моя!.. А ты, матушка!

      Позабыла меня, словно сгинул я.

      Но ведь будет пора, и вернусь снова я,

      За все беды и зло уж я вам отплачу, —

      Будет время, вернусь…

      Ты о том подай, жавороночек,

      Подай весточку – ты подай, подай!..

      Мне