Сочинения. Владимир Маяковский

приду

      и беззубо прошамкаю,

      что сегодня я

      «удивительно честный».

      Мария,

      видишь —

      я уже начал сутулиться.

      В улицах

      люди жир продырявят в четырехэтажных зобах,

      высунут глазки,

      потертые в сорокгодовой таске, —

      перехихикиваться,

      что у меня в зубах

      – опять! —

      черствая булка вчерашней ласки.

      Дождь обрыдал тротуары,

      лужами сжатый жулик,

      мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,

      а на седых ресницах —

      да! —

      на ресницах морозных сосулек

      слезы из глаз —

      да! —

      из опущенных глаз водосточных труб.

      Всех пешеходов морда дождя обсосала,

      а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет;

      лопались люди,

      проевшись насквозь,

      и сочилось сквозь трещины сало,

      мутной рекой с экипажей стекала

      вместе с иссосанной булкой

      жевотина старых котлет.

      Мария!

      Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?

      Птица

      побирается песней,

      поет,

      голодна и звонка,

      а я человек, Мария,

      простой,

      выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.

      Мария, хочешь такого?

      Пусти, Мария!

      Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!

      Мария!

      Звереют улиц выгоны.

      На шее ссадиной пальцы давки.

      Открой!

      Больно!

      Видишь – натыканы

      в глаза из дамских шляп булавки!

      Пустила.

      Детка!

      Не бойся,

      что у меня на шее воловьей

      потноживотые женщины мокрой горою сидят, —

      это сквозь жизнь я тащу

      миллионы огромных чистых любовей

      и миллион миллионов маленьких грязных любят.

      Не бойся,

      что снова,

      в измены ненастье,

      прильну я к тысячам хорошеньких лиц, —

      «любящие Маяковского!» —

      да ведь это ж династия

      на сердце сумасшедшего восшедших цариц.

      Мария, ближе!

      В раздетом бесстыдстве,

      в боящейся дрожи ли,

      но дай твоих губ неисцветшую прелесть:

      я с сердцем ни разу до мая не дожили,

      а в прожитой жизни

      лишь сотый апрель есть.

      Мария!

      Поэт сонеты поет Тиане,

      а я —

      весь из мяса,

      человек весь – тело твое просто прошу,

      как просят христиане —

      «хлеб наш насущный

      даждь нам днесь».

      Мария – дай!

      Мария!

      Имя твое я боюсь забыть,

      как поэт боится забыть

      какое-то

      в муках ночей рожденное слово,

      величием равное богу.

      Тело твое

      я буду беречь и любить,

      как солдат,

      обрубленный войною,

      ненужный,

      ничей,

      бережет свою единственную ногу.

      Мария —

      не